Оба, и она, и ребенок, покрылись теперь золотисто-розовым загаром с головы до пят.
— Я стала другим человеком! — говорила она себе, глядя на свою золотисто-румяную грудь и бедра.
Ребенок тоже стал другим существом, отмеченным какой-то особой, тихой, проморенной солнцем сосредоточенностью. Теперь он тихо играл один, и ей почти не приходилось следить за ним. Как будто он даже и не замечал, когда оставался один.
Не было ни малейшего ветерка, море отливало ультрамарином. Она сидела у огромной серебристой лапы кипариса, разомлев от солнца, но ее чуткая грудь жила, налитая соком. Она начинала понимать, что в ней пробуждается энергия, которая приведет ее к новой жизни. И все же она не хотела понимать. Слишком хорошо знала она огромный холодный механизм цивилизации, от которого так трудно спастись.
Обогнув огромный раскидистый кактус, ребенок прошел несколько ярдов по каменистой тропинке. Она видела, как он, поистине золотисто-коричневое дитя ветров, с выгоревшими золотыми волосами и румяными щечками, рвал крапчатые мухоловки, укладывая их рядками. Сейчас он двигался уверенно и быстро справлялся со своими трудностями, точно молодой зверек, поглощенный безмолвной игрой. Вдруг она услышала, как он позвал:
— Посмотри, мамочка! Мамочка, посмотри!
Какая-то нотка в его щебечущем голосе заставила ее резко податься вперед.
У нее замерло сердце. Он смотрел на нее через свое обнаженное плечико и мягкой ручкой показывал на змею, которая с шипеньем поднялась в ярде от него, изготовясь к броску, в раскрытой пасти, словно тень, подрагивал мягкий черный раздвоенный язык.
— Посмотри, мамочка!
— Да, милый, это змея, — раздался ее медленный, грудной голос.
Он смотрел на нее широко открытыми голубыми глазами, не уверенный, надо бояться змеи или нет. Дарованное ей солнцем спокойствие успокоило и его.
— Змея! — прощебетал он.
— Да, милый! Не трогай ее, она может укусить.
Змея опустилась на землю и, разматывая кольца, свернувшись в которые она спала на солнцепеке, медленно извиваясь, потянула свое золотое с коричневым тело среди камней. Мальчик повернулся и молча наблюдал за ней.
Потом сказал:
— Змея уходит!
— Да! Не мешай ей. Она любит быть одна.
Он все еще следил за медленным движением длинного ползущего тела, пока с безразличным видом та не скрылась.
— Змея ушел, — сказал он.
— Да, ушла. Пойди на минутку к маме.
Он подошел и сел к ней на колени. Обнаженная, она держала его пухлое, обнаженное тельце и гладила светлые выгоревшие волосы. Она ничего не говорила, чувствуя, что все позади. Странная, умиротворяющая сила солнца, словно чудо, наполняла ее, наполняла все это место, и змея так же принадлежала к этому миру, как она и ребенок.
На другой день на одной из террас, где росли оливы, она увидела ползущую по сухой каменной ограде черную змею.
— Маринина, — сказала она, — я видела черную змею. Они опасны?
— А, черные, — нет! А вот желтые — да! Если укусит желтая змея — умрешь. Но когда они мне попадаются, я их боюсь, я их боюсь, даже черных.
Джульетта все равно ходила с ребенком к кипарису. Прежде чем сесть, она неизменно осматривала все вокруг, обследуя места, куда бы он мог пойти. Потом ложилась, открываясь солнцу, устремив вверх загорелые, похожие на груши груди. Она не предавалась размышлениям о завтрашнем дне. Ни о чем за пределами сада не желала думать и писем писать не могла, поручая это обычно сделать няне.
Наступил март, солнце набирало все больше и больше силы. В жаркие часы она лежала в тени под деревьями или даже спускалась вниз, погружаясь в прохладную глубину лимонной рощи. Вдалеке, словно поглощенный жизнью молодой зверек, бегал ребенок.
Однажды, искупавшись в одном из больших водоемов, она сидела на солнце на крутом склоне лощины. Внизу, под лимонными деревьями, продираясь сквозь заросли желтых цветов тенелюбивой кислицы, ребенок собирал опавшие лимоны; на его загорелое тельце падали пестрые тени — он был весь пятнистый.
Неожиданно высоко над кручей, на фоне залитого солнцем бледно-голубого неба показалась Маринина, повязанная черным платком, и тихо позвала:
— Signora! Signora Giulietta![4]
Джульетта обернулась, встала; Маринина на миг смолкла при виде живо поднявшейся обнаженной женщины с похожими на облачко выгоревшими светлыми волосами. Затем проворная старуха спустилась по круто сбегавшей вниз тропинке.
Совершенно прямая, она стояла в нескольких шагах от женщины цвета солнца и внимательно разглядывала ее.
— До чего ж вы хороши, ах, до чего! — произнесла она невозмутимо, почти цинично. — Приехал ваш муж.
— Мой муж! — воскликнула Джульетта.
Старуха рассмеялась резким мудрым смешком, насмешливым смехом былых времен.
— Разве у вас его нет, мужа-то? — поддразнила она.
— Но где же он? — воскликнула Джульетта.
Старуха поглядела через плечо.
— Шел следом, — сказала она. — Он бы один не нашел дороги.
И она вновь рассмеялась тем же резким смешком.
Тропинки сплошь заросли высокой травой, цветами и nepitella[5] и теперь напоминали звериные тропы в дикой, нетронутой глуши. Странная она, эта живая дикость древних очагов цивилизации, дикость, которая не навевает тоски.
Джульетта задумчиво посмотрела на служанку.
— Что ж, очень хорошо! — сказала она наконец. — Пусть идет.
— Пусть идет сюда? Сейчас? — спросила Маринина, устремив взгляд смеющихся дымчато-серых глаз в глаза Джульетты. Потом легонько передернула плечами. — Хорошо, как угодно. Для него это в самый раз!
Она открыла рот в беззвучном и радостном смехе. Потом показала на ребенка, который собирал внизу лимоны, прижимая их к груди.
— Поглядите, до чего хорош ребенок! Уж это наверняка порадует беднягу. Так я приведу его.
— Приведи, — сказала Джульетта.
Старуха вновь быстро вскарабкалась по тропинке. С серым лицом, в серой фетровой шляпе и темно-сером костюме, Морис в растерянности стоял посреди виноградника, уступами уходившего вниз. В ослепительном сиянии солнца, под сенью эллинского мира вид у него был донельзя жалкий и нелепый — словно чернильное пятно на бледном, раскаленном от солнца склоне.
— Идите сюда! — позвала его Маринина. — Она здесь, внизу.
И она быстро повела его, ступая проворно и размашисто, прокладывая путь в траве. На краю обрыва она вдруг остановилась. Далеко внизу темнели макушки лимонных деревьев.
— Ступайте, ступайте вниз, — сказала она; он поблагодарил ее, бросив на нее снизу быстрый взгляд.
Сорокалетний мужчина с серым лицом, гладко выбритый, очень спокойный и по-настоящему застенчивый, он вел свое дело, не ошеломляя успехами, но компетентно. И никому не доверял. Старуха родом из Великой Греции раскусила его с первого взгляда: он добрый, сказала она себе, только он не мужчина, бедняга.
— Синьора там, внизу! — сказала Маринина с таким жестом, точно она одна из парок.
С безжизненным взглядом повторив «Спасибо! Спасибо!», он осторожно ступил на тропинку. Маринина с радостью злоумышленника вздернула подбородок. Затем размашистым шагом удалилась к дому.
Продираясь по спутанным травам Средиземноморья, Морис шагал с осторожностью, так что не заметил жены, покуда не прошел небольшой поворот совсем рядом с ней. Обнаженная, она стояла во весь рост у выступа скалы, излучая солнце и теплоту жизни. Казалось, ее чуткая грудь вздымалась, прислушиваясь к чему-то; коричневые бедра, казалось, налились быстротой. Когда он появился, будто чернильное пятно на промокашке, она скользнула по нему быстрым и нервным взглядом.
Бедняга Морис заколебался и отвел взгляд в сторону. Отвернулся.
— Привет, Джули! — сказал он, нервно покашливая. — Великолепно! Великолепно!
Он приближался, отвернувшись в сторону, снова и снова бросая короткие взгляды на стоявшую поодаль жену, чья загорелая кожа отливала на солнце каким-то особым, шелковистым блеском. Во всяком случае, она не казалась столь уж чудовищно обнаженной. Ее одевал золотисто-розовый солнечный загар.
— Привет, Морис! — сказала она, отстраняясь. — Не ожидала тебя так скоро.
— Да, — сказал он. — Да! Мне удалось удрать немножко пораньше.
И от ощущения неловкости он снова кашлянул.
Они стояли в нескольких ярдах друг от друга и молчали.
— Что ж! — сказал он. — А… великолепно, великолепно! Ты… а… великолепна! А где мальчик?
— Вон он, — ответила она, указывая вниз, где в густой тени голенький карапуз собирал в кучу опавшие лимоны. Отец рассмеялся странным коротким смешком.
— Ах да! Вон он! Вон, значит, где наш мальчуган! Чудно! — говорил он. Его подавленную, нервную душу охватил настоящий трепет. — Привет, Джонни! — окликнул он мальчика, но зов его прозвучал довольно слабо. — Привет, Джонни!
