Тушит. Глубокая тьма.
И вдруг в воздухе проплывают сначала лужа воды, затем блудница, угол храма, фигура солдата, колесница с парой вздыбившихся белых коней.
Эти образы появляются внезапно, толчками, выступая во мраке, как живопись пурпуром на черном дереве.
Движение их ускоряется. Они проносятся с головокружительной быстротой. Временами они останавливаются и постепенно бледнеют, тают или же улетают, и немедленно появляются другие.
Антоний закрывает глаза.
Они множатся, толпятся вокруг, осаждают его. Несказанный ужас овладевает им, и он чувствует только жгучее стеснение в груди. Несмотря на оглушительный шум в голове, он ощущает великое молчание, отделяющее его от мира. Он пробует говорить — немыслимо! Словно общая связь частей его существа распадается; и, не в силах более сопротивляться, Антоний падает на циновку.
Тогда большая тень, более легкая, чем обычная тень, и окаймленная гирляндой других теней, обозначается на земле.
Это дьявол; он облокотится на крышу хижины и держит пол двумя своими крыльями, подобно гигантской летучей мыши, кормящей грудью своих птенцов, семь смертных грехов, чьи гримасничающие головы можно смутно различить.
Антоний, глаза которого по-прежнему закрыты, наслаждается своим бездействием и потягивается на циновке.
Она кажется ему все мягче и мягче, как будто набивается пухом, вздымается, становится постелью, постель — лодкой; вода плещется у ее бортов.
Справа и слева вырастают две узких полосы черной земли, выше которой лежат возделанные поля, с торчащими кое-где сикоморами. Вдали раздается шум бубенцов, барабанов и голоса певцов. То путники идут в Канопу спать в храме Сераписа, чтобы видеть вещие сны Антоний знает это, и он скользит, толкаемый ветром, между двух берегов канала. Листья папирусов и красные цветы нимфей, крупнее человека, склоняются над ним Он растянулся на дне лодки; весло сзади волочится по воде. Время от времени набегает теплый ветерок, и тонкие тростники шуршат. Ропот мелкой волны утихает. Дремота овладевает им. Ему снится, что он — египетский пустынник. Тогда он вдруг вскакивает.
Что, это был сон?.. он был так ясен, что даже не верится. Язык у меня горит! Пить!
Он входит в хижину и ощупью ищет повсюду.
Почва сырая!.. Разве шел дождь? Вот так так! осколки! Кувшин разбит!.. а мех?..
Находит его.
Пуст! совершенно пуст!
Спуститься к реке — понадобилось бы три часа по крайней мере, а ночь так черна, что и дороги не разглядеть. Меня корчит от голода. Где хлеб?
После долгих поисков он подбирает корку величиною не больше яйца.
Как? шакалы стащили его? О, проклятие!
И в ярости он бросает хлеб наземь.
Не успел он сделать это движение, как перед ним стол, покрытый всевозможными яствами.
Скатерть из виссона, бороздчатая, как повязки сфинкса, сияет волнистым блеском, на ней-огромные части кровавого мяса, большие рыбы, птицы в оперенье, четвероногие в шкурах, плоды почти окраски человеческого тела, а куски белого льда в сосуды из фиолетового хрусталя искрятся огнями Антоний замечает посреди стола кабана, дымящегося всеми порами, с поджатыми лапами, с полузакрытыми глазами, и мысль, что он может съесть это чудовищное животное, до крайности его радует. Затем — тут никогда не виданные им кушанья: черное рубленое мясо, золотистое желе, рагу, где плавают грибы, как ненюфары на прудах, взбитые сливки, легкие, как облака И аромат всего этого доносит до него соленый запах океана, Свежесть источников, могучее благоухание лесов Ноздри его раздуваются, слюни текут, он бормочет, что этого ему хватит на год, на десять лет, на всю его жизнь!
По мере того как вытаращенные его глаза перебегают с одного блюда на другое, вырастают еще новые, образуя пирамиду, углы которой рушатся. Вина текут, рыбы трепешут, кровь в кушаньях бурлит, мякоть плодов тянется вперед, как влюбленные уста; а стол вздымается ему по грудь, по подбородок, и вот прямо перед ним только одна тарелка и один только хлеб.
Он протягивает руку к хлебу — появляются другие хлебы.
Все это мне!.. все! но…
Антоний отступает.
Был всего лишь один — и вот сколько!.. Так это чудо, такое же чудо, как сотворил господь!..
Для чего? Э, все остальное не менее непонятно… А! Сатана, отыди! отыди!
Толкает стол ногой. Стол исчезает.
Нет! — и вновь ничего?
Глубоко вздыхает.
О! велико было искушение. Но как я избавился от него!
Он подымает голову и спотыкается о звонкий предмет.
Это еще что?
Антоний наклоняется.
Вот так так! чаша! кто-нибудь в пути потерял ее. Ничего удивительного…
Слюнявит палец и трет.
Блестит! металл! Впрочем, так не различишь…
Он зажигает факел и рассматривает чашу.
Она из серебра, украшена выпуклостями по краям, на дне — медаль.
Зацепив ногтем, вынимает медаль.
Эта монета, стоимостью… от семи до восьми драхм — не более того! Все равно! вполне хватит на покупку овечьей шкуры.
Отблеск факела освещает чашу.
Быть не может! она из золота! да!.. вся из золота!
На дне оказывается другая монета, крупнее. Под ней он обнаруживает еще несколько.
Но это уже сумма… на нее можно купить трех быков… участок поля!
Чаша уже вей наполнена золотыми монетами.
Что там! сотню рабов, солдат, целую толпу…
Бугорки по краю, отделяясь, образуют жемчужное ожерелье.
Да с такой драгоценностью можно добыть и жену императора!
Встряхнув, Антонин продевает кисть руки в ожерелье. Левой рукой он держит чашу, правой поднимает факел, чтобы лучше осветить ее. Как вода, струящаяся из бассейна, из чаши льются сплошными волнами, образуя целый холмик на песке, алмазы, карбункулы и сапфиры, а вперемежку — большие золотые монеты с изображеьиями царей.
Что это? что это? статиры, сикли, дарики, ариандики! Александр, Димитрий, Птолемеи, Цезарь! но ни один из них не обладал столькими! Все мне доступно! прощайте страдания! меня слепят эти лучи! О, сердце мое переполнилось! как хорошо!.. да… еще, еще! без конца! Сколько бы я ни бросал их в море, непрерывно, мне все же останется. Зачем расточать? Я все сберегу и не скажу никому; я выдолблю себе в скале комнату, внутри покрытую бронзовыми плитами, и буду приходить туда, чтобы чувствовать, как ступни мои уминают груды золота; я погружу в него руки по локоть, как в мешки с зерном, я буду растирать им лицо, буду спать на нем!
Он выпускает факел, чтобы обнять всю груду, и падает ничком наземь.
Подымается. Все пусто.
Что сделал я?
Если бы я умер в эту минуту, то это был бы ад! неотвратимый ад!
Он весь содрогается.
Так значит я проклят? Э, нет! Я сам виноват! я поддаюсь на все ловушки! Другого нет такого дурака и негодяя! Я готов избить себя, о, я хотел бы вырваться из телесных уз! Слишком долго я сдерживался! Я должен мстить, разить, убивать! словно в душе моей стадо диких зверей. О, я готов ударами секиры, в гуще толпы… А! кинжал!..
Заметив нож, хватает его. Нож выскальзывает у него из руки, и Антоний стоит, прислонившись к стене хижины, с широко раскрытым ртом, неподвижный, в столбняке.
Все кругом исчезло.
Он грезит, что он в Александрии, на Панеуме — искусственном холме, обвитом лестницей и воздвигнутом в центре города.
Перед ним простирается Мареотисское озеро, вправо — море, влево — равнина, а прямо перед глазами внизу — нагромождение плоских крыш, прорезанное с юга на север и с востока на запад двумя улицами, которые перекрещиваются и образуют во всю свою длину линию портиков с коринфскими капителями. У домов, нависающих над этой двойной колоннадой', — окна с цветными стеклами. К некоторым из них извне пристроены огромные деревянные клетки, в которые снаружи врывается ветер Памятники разнообразной архитектуры теснятся друг подле друга. Египетские пилоны возвышаются над греческими храмами. Обелиски встают как копья между зубцов красного кирпича. Посреди площадей — Гермы с заостренными ушами и Анубисы с собачьей головой. Антоний различает мозаику во дворах и подвешенные к балкам потолка ковры Он охватывает взглядом две гавани (Большую гавань и Эвност), обе круглые, как два цирка, и разделенные молом, связывающим Александрию с крутым островком, на котором подымается четырехугольная башня Маяка, высотою в пятьсот локтей и о девяти ярусах, с грудой дымящихся черных углей на верхушке.
Малые внутренние гавани разрезают главные гавани. Мол с обоих краев заканчивается мостом на мраморных колоннах, водруженных в море. Под мостами проплывают парусные корабли; и тяжелые габары, нагруженные товарами, таламеги с инкрустациями из слоновой кости, гондолы с тентами, триремы и биремы, всевозможные суда кружат или стоят у набережных.
Вокруг Большой гавани непрерывный ряд царских строений: дворец Птолемеев, Музей, Посидион, Цезареум, Тимонион, где укрывался Марк-Антоний, Сома с гробницей Александра; а на другом конце города, за Эвностом, видны в предместье мастерские стекла, ароматов и папируса.
