— А то нет? — сказал Артур. — Я последние полчаса только об этом и думаю.
— Так вот, мальчики, знаете, чем мы с вами сейчас займемся? Мы с вами споем песню. („О господи“, — сказал Адам.) Вам, может, кажется, что не споем, а вот споем. От нее и душе и телу будет польза. Это песня надежды. Не очень-то много сейчас говорят о надежде, правда? О вере — сколько угодно, о любви — пожалуйста. А про надежду забыли. Ныне в мире есть только одно истинное зло — безнадежность. Я Англию как свои пять пальцев знаю, и я вам прямо говорю, мальчики, — у меня есть для вас нужный товар. Вам требуется надежда. Я вам ее предлагаю. Ну-ка, бармен, раздайте всем эти листки. Там на обороте слова песни. Вот так. А теперь давайте хором. Сумеете меня перепеть, бармен, заработаете пять шиллингов. Нет — пять шиллингов с вас. Ну, мальчики, дружно!
Миссис Оранг запела звучным голосом и очень внятно. Руки ее поднимались, трепетали и падали в такт песне. Бармен повиновался ей сразу. Слова он немного перевирал, но уверенная сила его голоса на низких нотах была заразительна. Следующим вступил журналист, потом Артур, сжав зубы, стал подтягивать мелодию. Скоро уже пели все, пели как оглашенные, и надо сказать, что им действительно стало легче.
Отец Ротшильд услышал их и повернулся лицом к стене.
Их услышала Китти Блекуотер.
— Фанни!
— Да?
— Фанни, милочка, ты слышишь — поют?
— Да, милочка, благодарю.
— Фанни, милочка, а это не молебен? А то звучит похоже на песнопения.
Может, мы в опасности, как ты думаешь? Фанни, может быть, мы идем ко дну?
— Вполне возможно. Туда и дорога.
— Фанни, какие ты ужасные вещи говоришь! Но ведь мы бы почувствовали, если бы пароход на что-нибудь наскочил? Фанни, милочка, если хочешь, я сейчас поищу твои нюхательные соли.
— Стоит ли, милочка, ведь ты сама видела, что они остались на моем туалете.
— Я могла ошибиться.
— Ты же сказала, что сама видела…
Их услышал капитан.
— Сколько ни плаваю, — сказал он, — до сих пор от этих миссионеров с души воротит.
— Слово из шести букв, — сказал первый помощник, — первые буквы „кб“, означает „применяется при астрономических вычислениях“.
— Не может быть, чтобы „кб“, — сказал капитан, подумав.
Их услышал Цвет Нашей Молодежи.
— Как на первых вечерах в семнадцать лет, — сказала мисс Рансибл. — Тебя тошнит, а другие поют.
Их услышала миссис Хуп. „Хватит с меня теософии, — решила она. — Присмотрюсь-ка я, пожалуй, к католикам“.
На корме, в салоне второго класса, где качка ощущалась сильнее всего, их услышали ангелы. Сами они уже давно перестали петь.
— Опять она за свое, — сказала Праведная Обида.
Один только мистер Фрабник лежал в безмятежном забытьи, и в мозгу его проплывали чарующие видения — нежные голоса, такие ласкающие, такие смиренные, и темные глаза цвета ночи, а формой как миндаль, над раскрашенными бумажными ширмами, и золотые фигурки, такие гибкие, пружинистые, принимающие столь неожиданные позы.
В курительной все еще пели, когда пароход, почти точно по расписанию, вошел в дуврский порт. И тут миссис Оранг, следуя своему неизменному правилу, пустила, так сказать, шапку по кругу и собрала около двух фунтов стерлингов, не считая собственных пяти шиллингов, которые ей, впрочем, возместил бармен. „Спасение души не идет впрок, когда дается бесплатно“ — таково было ее любимое изречение.
— Что имеете предъявить?
— Крылья.
— Ношеные?
— Конечно.
— Тогда все в порядке. Проходите.
— Праведной Обиде всегда все улыбаются, — пожаловалась Стойкость Доброте. — А между прочим, хорошо опять очутиться на суше.
— Нетвердыми шагами, но с воскресшими надеждами пассажиры уже покинули пароход.
Отец Ротшильд помахал дипломатическим паспортом и исчез в огромном автомобиле, высланном его встретить. Остальные толкались со своими чемоданами у барьера, стараясь привлечь внимание таможенных чиновников и мечтая о чашке чаю.
— У меня припрятано полдюжины, высшей марки, — откровенничал журналист. — В такую погоду они обычно не придираются.
И правда, вскоре багаж его уже был погружен, а сам он с удобством устроился в вагоне первого класса (расходы его, само собой, оплачивала газета).
Адам дожидался своей очереди довольно долго.
— У меня только старая одежда и книги, — сказал он.
Это были опрометчивые слова — вялое равнодушие чиновника как ветром сдуло.
— Книги? А какие у вас книги, позвольте спросить?
— Смотрите сами.
— И посмотрю. Скажи пожалуйста, книги!
Адам, чуть не падая от усталости, расстегнул ремни и отпер чемодан.
— Так, — сказал таможенный грозно, словно подтвердились его худшие подозрения. — Книги у вас есть, это я вижу.
Одну за другой он стал доставать их из чемодана и складывать стопкой перед собой. На томик Данте он взглянул прямо-таки с отвращением.
— Французская? Так я и думал, небось сплошные пакости. Так, а теперь я проверю эти ваши книги (как это было сказано!) по своему списку. Министр внутренних дел — он насчет книг знаете какой строгий. Если мы не можем искоренить литературу у себя дома, мы можем хотя бы добиться, чтобы ее не ввозили к нам из-за границы. Это он сказал на днях в парламенте, и правильно сказал… Стоп, а это что, позвольте спросить?
Осторожно, точно опасаясь, что она вот-вот взорвется, он вытащил и положил перед собой толстую пачку исписанных на машинке листов.
— Это тоже книга, — сказал Адам. — Я ее сам только что написал. Это мои мемуары.
— Вот оно как? Ну, я их тоже захвачу к начальнику. И вы со мной проходите.
— Но мне нужно поспеть на поезд…
— Пошли, пошли, бывают вещи и похуже, чем опоздать на поезд, — намекнул он зловеще.
Они проследовали во внутреннее помещение, где стены были увешаны отобранной у пассажиров порнографией и какими-то инструментами непонятного назначения. Из соседней комнаты неслись вопли и визги мисс Рансибл, которую приняли за известную аферистку, промышляющую продажей контрабандных драгоценностей, и передали на предмет личного обыска двум свирепого вида досмотрщицам.
— Ну, что у вас там с книгами? — спросил начальник.
По длинному печатному списку, в котором первым значилось „Аристотель. Сочинения (иллюстрированное издание)“, они сверили книги Адама, старательно, одну за другой, по складам читая заглавия.
Через кабинет прошла мисс Рансибл, на ходу манипулируя губной помадой и пудрой.
— Адам, миленький, как же я вас не видела на пароходе. Ой, если б я могла вам рассказать, что они там со мной делали… Где только не искали, это со стыда сгореть можно. Точно у врача, и такие злющие старухи, чем-то напоминают вдовствующих герцогинь. Как только попаду в Лондон, сейчас же позвоню всем министрам и во все до одной газеты и сообщу им такие подробности…
Начальник между тем читал рукопись Адама, время от времени издавая смешок, не то победоносный, не то язвительный, но, в общем, непритворно восхищенный.
— Прочитай-ка вот это, Берт, — сказал он. — Здорово закручено, а?
Наконец он собрал листы в пачку, перевязал тесемкой и отложил в сторону.
— Так вот, — сказал он. — Книги по архитектуре и словарь можете взять. И книги по истории, так и быть, тоже забирайте. Но вот эта книга, по экономике, подходит под рубрику „Подрывная пропаганда“, она останется у нас. И этот самый „Purgatorio“ [2] мне что-то не нравится, ее мы тоже оставим здесь до выяснения. А уж что касается ваших мемуаров, так это чистейшая порнография, мы ее незамедлительно сожжем.
— Боже милостивый, да там нет ни одного слова… вы, наверно, не так поняли…
— Еще чего. Уж я-то знаю, что порнография, а что нет, иначе меня бы тут не держали.
— Но вы поймите, от этой книги зависит мой хлеб насущный!
— А мой хлеб насущный зависит от того, чтобы не пропускать такую пакость в Англию. Так что топайте отсюда, не то ответите перед полицейским судом.
— Адам, миленький, не спорьте, а то мы опоздаем на поезд.
Мисс Рансибл взяла его под руку и потащила на платформу, а по дороге рассказала, на какой замечательный вечер она сегодня приглашена.
— Тошнило? Кого это тошнило?
— Да тебя же, Артур.
— Ничего подобного… просто устал.
— Одно время там действительно стало душно.
— Просто чудо, как эта тетка нас взбодрила. На будущей неделе она выступает в Альберт-холле.
— А что, можно и сходить. Вы как считаете, мистер Гендерсон?
— Она говорит, у нее труппа ангелов. Наряжены, с белыми крыльями, красота. Да если на то пошло, она и сама недурна.
— Ты сколько положил ей в тарелку, Артур?
— Полкроны.
