подняла голову, но не залаяла. Не иначе, это вставший из могилы мертвец. Кого он ищет, с кем хочет встретиться? Это Кисю.
Осенью того года, когда утонул единственный сын Гэна Коскэ, в Саэки прибрела нищенка из Хюга, и с ней — восьмилетний ребёнок. Она ходила с ним от дома к дому, ей щедро подавали. Вероятно, в других местах нищая не встречала таких сердобольных людей и поэтому решила, что сыну здесь будет неплохо. Весной следующего года она оставила его в Саэки и скрылась неизвестно куда.
Люди, побывавшие в Дайдзайфу, рассказывали, что видели у ворот храма нищенку, просящую милостыню, и с ней рядом старого борца в лохмотьях и что нищенка эта очень похожа на мать Кисю. Жители Саэки ругали бесчувственную женщину и жалели осиротевшего ребёнка. Казалось, всё будет так, как предвидела мать. Но получилось иначе. В каждой деревне есть храм, у каждого человека есть предел добродетели. Они жалели, но никто не выразил желания приютить у себя сироту. Иногда они поручали ему вычистить сад или другую работу, а затем опять отпускали на все четыре стороны. Сначала ребёнок тосковал и часто плакал, люди как умели утешали его. Он стал меньше думать о матери и, наконец сочувствие людей помогло ему забыть о ней. Такую забывчивость можно было объяснить и его возрастом, и его слабоумием, и тем, что он жил среди грязи и иногда вынужден был даже воровать. Здесь можно найти различные объяснения, но главная причина заключалась в том, что этот ребёнок был обречён на нищенство и находился вне мира человеческих чувств.
Если шутки ради обучали его азбуке, он запоминал. Если для забавы читали ему книгу, он мог повторить одну-две строчки. Слушая, как дети поют, он подпевал им. Он так же смеялся, болтал, играл, как и другие дети. Внешне он казался таким же. Он говорил, что родился в Кисю, и его прозвали Кисю. Он стал неотъемлемой частью Саэки, как какой-нибудь предмет, и мальчишки, играющие на улицах города, росли рядом с ним. Люди и не заметили, как постепенно застывало сердце маленького нищего. Им казалось, что он живёт в том же мире, где по утрам всходит солнце, курится дым из очагов, где живут родители и дети, супруги, братья и друзья, где льётся много слёз, а он уже похоронил среди них свою душу и жил словно в одинокой обители на безлюдном острове.
Он никогда не благодарил за подаяние. Никогда не смеялся. Трудно было увидеть, как он сердится, нелегко было заметить слёзы на его глазах. Он не выражал ни горечи, ни радости. Он только двигался, только бродил, только ел. Если во время еды его спрашивали: «Вкусно?» — он невнятно отвечал: «Вкусно», и голос его при этом исходил будто из-под земли. Когда кто-нибудь в шутку замахивался на него палкой, на его лице появлялась неловкая улыбка, он отходил в сторону, но вовсе не так, как убегает, поджав хвост, побитая хозяином собака. Он никогда не пресмыкался перед людьми. Он не вызывал той жалости, которую вызывает обычно любой другой нищий. Его трудно было заметить среди тех, кто тонет, уносимый волнами суетной жизни, так как эти волны уже покрыли его с головой.
Вскоре, после того как Кисю перешёл мостик, на площади появился ещё один человек с фонарём в руке. Он огляделся, направляя фонарь то в одну, то в другую сторону, и, падая на тонкий слой снега, луч света озарял сотни резвящихся в воздухе снежинок. Затем луч скользнул и по чернеющим крышам домов, обступивших площадь. В это время со стороны главной улицы внезапно появился полицейский. «Кто это?» — окликнул он человека с фонарём и осветил его лицо. Из темноты появились круглые глаза, глубокие морщины, толстый нос и крепкая фигура лодочника.
— Это вы, дядя Гэн? — удивился полицейский.
— Как видишь, — ответил тот хрипло.
— Уже ночь. Кого вы здесь ищете?
— Кисю не видел?
— Зачем он вам понадобился?
— Очень холодно сегодня ночью, и я решил взять его к себе.
— О том, где ночует Кисю, никакая собака не знает. Но вы смотрите сами-то не простудитесь.
Добряк полицейский ушёл.
Гэн, не переставая вздыхать, добрёл до мостика и здесь заметил следы. Следы были свежие. Да, это Кисю. Кто ещё ходит по снегу босиком? Старик торопливо пошёл по следам.
Новость о том, что Гэн взял к себе Кисю, распространилась быстро. Люди передавали её друг другу. Сначала не верили, потом удивлялись и, наконец, смеялись. Находились любители комических зрелищ, выражавшие желание взглянуть, как эта пара, сидя друг против друга, совершает вечернюю трапезу. Во всяком случае, Гэн снова стал предметом толков.
С той морозной ночи прошло больше недели. Багровые лучи вечернего солнца скользят по волнам вдаль от острова Сикоку. У мыса Цуруми белеют паруса. Над отмелью возле устья реки летают кулики. В лодке Гэна сидят пять человек. Он собирается отчалить, но прибежали ещё двое молодых людей. Лодка полна. Две девушки, по-видимому сёстры, возвращаются на остров. Их головы повязаны платками, в руках у них небольшие узелки. Остальные пять человек — жители побережья. Кроме молодых людей, севших последними, — пожилые супруги с ребёнком. Всё делились между собой впечатлениями о городе. Когда один из молодых людей заговорил о театре, старшая сестра сказала: «Сегодня костюмы были особенно красивы. У нас на острове ничего подобного не увидишь. Только говорят об этом». — «По-моему, немного лучше, чем в прошлом году, — заметила пожилая женщина. — Просто в труппе красавец Кумэ Горо, вот все девушки на острове и посходили с ума». Сёстры зарделись, и пожилая женщина громко рассмеялась. А Гэн всё грёб. Его взор блуждал далеко в море, и все эти мирские разговоры и смех проносились мимо его ушей. Сам он не вставил ни слова.
— Это правда, что вы взяли Кисю к себе? — спросил вдруг, о чём-то вспомнив, один из молодых людей.
— Да, взял, — ответил Гэн, не поворачивая головы.
— Многие удивляются, для чего вы взяли нищего мальчишку? Вам, верно, скучно было жить одному?
— Угу…
— Но ведь и на острове, и на побережье немало ребятишек, которых можно было бы взять к себе вместо Кисю.
— В самом деле!.. — вставила пожилая женщина, заглядывая в лицо Гэну.
Старика расстроил этот разговор, но он молчал, уставившись на запад, где над горой в лучах вечернего солнца горело облако. Вдруг он заговорил:
— Кисю — сирота, у которого нет ни родных, ни близких, ни крова. А я — старик,
