до начала каникул, поскольку назад я не собирался.
– Вам не стоило беспокоиться. Я бы все равно заглянул попрощаться.
– Сядь-ка туда, парень, – сказал старик Спенсер. Он имел в виду кровать.
Я сел.
– Как ваш грипп, сэр?
– Паря, будь мне чуть получше, пришлось бы послать за врачом, – сказал старик Спенсер. И его прорвало. Он стал хихикать, как ненормальный. Затем, наконец, распрямился и сказал: – Почему ты не на футболе со всеми? Я думал, сегодня большая игра.
– Это да. Я был. Только я ездил в Нью-Йорк с фехтовальной командой, – сказал я. Ух, и кроватка – камень.
Он посерьезнел, как черт. Я знал, сейчас начнется.
– Значит, ты нас покидаешь, а? – сказал он.
– Да, сэр. Похоже на то.
Он принялся кивать. Я в жизни никого не видел, кто бы столько кивал, как старик Спенсер. Никогда не знаешь, то ли он кивает потому, что думает о чем-то и все такое, то ли потому, что он такой старикашка, который жопу от локтя не отличит.
– Что тебе, парень, сказал доктор Термер? Я так понимаю, у вас с ним был небольшой разговорчик.
– Да, сэр, был. Правда. Я провел у него в кабинете часа два, наверно.
– Что он сказал тебе?
– О… ну, о том, что жизнь – это игра и все такое. И что нужно играть по правилам. Он хорошо так говорил. То есть, не то, чтобы толкал речь. Он просто говорил о том, что жизнь – игра и все такое. Ну, знаете.
– Жизнь – это игра, парень. Жизнь – это игра, в которую играют по правилам.
– Да, сэр. Я это знаю. Знаю.
Охренеть, игра. Тоже мне, игра. Если ты на стороне, где одни мастаки, тогда согласен, это игра – готов признать. Но если ты на другой стороне, где ни одного мастака, какая тогда игра? Никакая. Нет игры.
– А доктор Термер не написал еще твоим родителям? – спросил меня старик Спенсер.
– Он сказал, что напишет им в понедельник.
– А сам ты уже связался с ними?
– Нет, сэр, я с ними не связывался, потому что наверно увижу их в среду вечером, когда приеду домой.
– И как, по-твоему, они воспримут эту новость?
– Ну… они будут всерьез негодовать, – сказал я. – Правда. Это уже где-то четвертая школа, куда я хожу.
Я покачал головой. Я частенько качаю головой.
– Ух! – сказал я.
И «Ух!» говорю частенько. Отчасти потому, что у меня фиговый словарный запас, отчасти потому, что иногда веду себя моложе своих лет. Мне тогда было шестнадцать, а теперь – семнадцать, а я иногда веду себя, словно тринадцатилетний. Смех, да и только, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма [2], и седые волосы. Правда. Половина головы у меня – правая половина – вся в миллионах седых волосков. Это у меня с самого детства. И при этом я иногда веду себя как какой-нибудь двенадцатилетка. Все так говорят, особенно отец. И отчасти это так, но не всегда. Люди вечно уверены иногда, что это всегда. Мне начхать, только тоска иногда берет, когда мне говорят вести себя по возрасту. Иногда я веду себя гораздо старше своих лет – правда, – но этого люди никогда не замечают. Люди никогда ничего не замечают.
Старик Спенсер снова принялся кивать. А кроме того, ковыряться в носу. Он делал вид, что просто чешет нос, а сам засунул весь свой заскорузлый палец. Наверно думал, ничего такого, раз в комнате никого, кроме меня. Мне все равно, только довольно противно смотреть, как кто-то ковыряется в носу.
Затем он сказал:
– Я имел честь познакомиться с твоими матушкой и папой, когда они беседовали с доктором Термером несколько недель назад. Прелестные люди.
– Да, согласен. Они очень хорошие.
Прелестные. Вот уж словечко, которое я ненавижу. Такая пошлятина. Как услышу, блевать тянет.
Затем внезапно старик Спенсер принял такой вид, словно сейчас скажет мне что-то очень хорошее, что-то острое как гвоздь. Он сел еще прямее у себя на стуле и как бы размялся. Но это была ложная тревога. Все, что он сделал, это взял с колен “Атлантик-мансли” и попытался бросить на кровать, рядом со мной. Не добросил. Не хватило каких-нибудь двух дюймов, но он все равно не добросил. Я встал, поднял журнал и положил на кровать. Мне вдруг захотелось свалить к чертям из комнаты. Я почувствовал, что назревает зверская лекция. Я не так уж возражал против этого, но не хотелось слушать лекцию и при этом нюхать капли от насморка и смотреть на старика Спенсера в пижаме и халате. Совсем не хотелось.
И началось, еще бы.
– Что с тобой такое, парень? – сказал старик Спенсер. Он сказал это довольно жестко для него. – Сколько предметов ты сдавал в этой четверти?
– Пять, сэр.
– Пять. А сколько провалил?
– Четыре, – я чуть поерзал на кровати. В жизни не сидел на такой твердой кровати. – Английский я сдал, ага, – сказал я, – потому что проходил «Беовульфа» и “Лорда Рэндала, моего сына” и все прочее в Хутонской школе. То есть, мне почти совсем не приходилось что-то делать по английскому, разве только сочинения писать время от времени.
Он даже не слушал. Он почти никогда не слушал, если ты что-то говорил.
– По истории я тебя провалил потому, что ты ничегошеньки не знаешь.
– Я это знаю, сэр. Ух, знаю. Вам больше ничего не оставалось.
– Ничегошеньки, – повторил он. Вот уж, что меня бесит. Когда люди что-то вот так повторяют, хотя ты уже признал это с первого раза. А он и в третий раз сказал. – Ну ничегошеньки. Я очень сомневаюсь, чтобы ты хоть раз открывал учебник за всю четверть. Открывал? Говори правду, парень.
– Ну, я как бы пролистал его пару раз, – сказал я ему. Не хотелось его огорчать. Он был помешан на истории.
– Пролистал, значит, да? – сказал он так саркастично. – Твоя, э-э, экзаменационная работа вон там, наверху шифоньера. Наверху стопки. Подай сюда, пожалуйста.
Это был очень грязный трюк, но я пошел и подал ему свою работу – он не оставил мне выбора, вообще. Затем я снова сел на его цементную кровать. Ух, вы представить себе не можете, как я жалел, что заглянул к нему попрощаться.
Он держал мою работу с таким видом, словно это был кусок сами знаете чего.
– Мы проходили египтян с 4-го ноября по 2-ое декабря, – сказал он. – Ты сам их выбрал для написания эссе на свободную тему. Не желаешь послушать, что ты написал?
– Нет,
