а потом он прочел ей стихи, впоследствии опубликованные в «Хобсонс мэгэзин»: «Полон нежности и неги…» Стихи он сочинил накануне. И хотя, на мой взгляд, чувства, выраженные в них, донельзя банальны, здесь все же слышна спасительная нота искренности — редкая гостья в поэзии Обри Вейра.
Читал он неплохо, отбивая ритм взмахами белой руки, и мало-помалу в голос его проникло неподдельное волнение. «…К тебе, к тебе одной!» — завершил он, пристально глядя на нее.
До этой секунды он был целиком сосредоточен на своих стихах и на том впечатлении, которое они должны произвести. Теперь все это стало не важно. Она стояла, опустив руки и сплетя пальцы. Глаза смотрели на него с нежностью.
— Ваши стихи берут за душу, — тихо сказала она.
Ее подвижное лицо так чудно выражало все нюансы переживаний! Внезапно он забыл и про свою жену, и про свое положение поэта второго ряда и только не отрываясь смотрел на девушку. Не исключено, что при этом его классические черты претерпели определенную метаморфозу. На краткий миг — который всегда будет жить в его памяти — судьба вырвала Обри Вейра из его маленького тщеславного эго и вознесла на вершину благородной простоты. Листок со стихами выпал из его руки. Осмотрительность как ветром сдуло. Сейчас лишь одно имело для него значение.
— Я люблю вас! — выпалил он.
В ее глазах метнулся страх. Сплетенные пальцы рук судорожно сжались. Она побледнела.
Затем губы ее приоткрылись, словно готовясь что-то сказать, и она вплотную приблизилась к нему, так что они оказались лицом к лицу. В то мгновение для них в целом мире не существовало ничего и никого — только он и она. Обоих трясло как в лихорадке.
— Вы любите меня? — спросила она шепотом.
Обри Вейр стоял и молчал, словно язык проглотил, дрожа всем телом и вглядываясь в ее глаза. Они лучились таким светом, какого он сроду еще не видал. Он сам не понимал, что происходит, в душе творилось что-то невообразимое. Обри Вейр вдруг смертельно испугался того, что натворил. Не в силах выдавить из себя ни слова, он кивнул.
— И это адресовано мне? — спросила она прежним боязливо-недоверчивым шепотом. И вдруг: — Ох, любимый мой, любимый!..
Тут уж Обри Вейр прижал ее к себе, и ее щека легла ему на плечо, и губы их слились.
Вот так случилось самое памятное событие в жизни Обри Вейра. В своих сочинениях он по сей день возвращается к нему снова и снова.
Чуть поодаль от них какой-то мальчуган влез на изгородь и воззрился на целующуюся парочку — сперва удивленно, затем — с презрительным возмущением. Не ведая своей судьбы, он поскорее отвернулся, уверенный, что сам-то никогда не опустится до такого: лизаться с девчонками — фу! К несчастью для райгейтских сплетников, стыд за сильный пол накрепко заклеил ему рот.
Через час Обри Вейр возвратился домой — притихший, меланхоличный. Чай для него был накрыт, его дожидались обожаемые кексики (миссис Обри Вейр сказала, что свою порцию съела раньше). На столе стоял букет хризантем, преимущественно белых, его любимых, в фарфоровой вазе, о которой он не раз отзывался с одобрением. Едва он приступил к еде, жена подошла сзади — чмокнуть своего благоверного.
— Кто мой масенький, кто мой сладенький, — приговаривала она, целуя его за ушком.
И тут в голове Обри Вейра, пока он за обе щеки уплетал кексики, а жена целовала его в ухо, с поразительной ясностью возникла мысль, что жизнь — чертовски сложная штука.
Потом на смену лету пришла пора урожая, и с деревьев начали облетать листья. Был вечер, на холмах еще лежали теплые отсветы заката, но в долину уже заползал синеватый туман. У кого-то в окне зажегся свет.
Примерно на полпути из Райгейта вверх по дороге, которая вьется по холмам, есть деревянная скамейка, откуда открывается прекрасный вид на разбросанные внизу виллы из красного кирпича и голубые дали Даунза [14]. На скамейке сидела знакомая нам девушка с призрачно-бледным лицом.
На коленях у нее праздно лежала книга. Девушка наклонилась вперед, подперев рукой подбородок. Она с тревогой смотрела вдаль, через долину, на темнеющие небеса.
Обри Вейр вынырнул из гущи орешника и сел рядом. В руке он держал несколько опавших листьев.
Не меняя позы, она спросила:
— Ну так что?
— Почему непременно бежать? — ответил он вопросом на вопрос.
Обри Вейр был бледнее обычного. В последнее время он плохо спал, ему часто снился Континентальный экспресс [15]; иногда миссис Обри Вейр пускалась вдогонку — ему представлялось, как она превращает трагедию в фарс, со слезами на глазах протягивая ему запасную пару носков или еще какую-нибудь забытую им ерунду, а за ней возбужденно бурлит весь Райгейт… весь Редхилл! Он никогда еще ни от кого не сбегал, и ему мерещились неприятные объяснения с гостиничной администрацией. А вдруг миссис Обри Вейр заранее всем телеграфирует? Его посетило даже пророческое видение заголовка в грошовой вечерней газетенке: «Юная леди похищает малоизвестного поэта». Отсюда и дрожь в его голосе, когда он спросил: «Почему непременно бежать?»
— Не хочешь — не надо, — ответила она, по-прежнему не глядя на него.
— А ты хорошо подумала о последствиях для себя? Потому что для репутации мужчины, — медленно произнес Обри Вейр, рассматривая листья в руке, — подобные эскапады скорее на пользу, но для женщины это позор — общественный, моральный…
— Значит, это не любовь, — сказала девушка в белом.
— Ах, моя милая, подумай о себе!
— Болван! — пробормотала она.
— Что ты сказала?
— Ничего.
— Но почему не оставить все как есть — встречаться, любить друг друга, безо всяких скандалов и драм? Может быть, нам…
— Нет, — перебила его мисс Смит, — вот это было бы чудовищно.
— Наш разговор убивает меня. Жизнь так хитро устроена, в ней все так переплетено, тысячи невидимых нитей связывают нас по рукам и ногам. Я сам не понимаю, что правильно, а что нет. Ты должна учитывать…
— Настоящий мужчина разорвал бы путы.
— Достоинство мужчины, — провозгласил Обри Вейр, заделавшись вдруг моралистом, — не в том, чтобы поступать безнравственно. Моя любовь…
— В крайнем случае мы могли бы вместе умереть, мой милый, — сказала она.
— Господи Исусе! — опешил Обри Вейр. — То есть… подумай о моей жене.
— До сих пор ты о ней не думал.
— В этом… В самоубийстве есть привкус трусости, предательства, — сказал Обри Вейр. — И вообще, я все-таки англичанин, у меня стойкое предубеждение против бегства, не важно от кого или от чего.
Мисс Смит едва
