Сам кантор большую часть времени молчит, а чуть произнесет слово, певчие моментально его подхватывают, разжевывают, распевают на разные голоса, смешивают все в одну кучу, — и это у них называется петь хором! Никогда и не услышишь у них ни грустной, задушевной мелодии, ни чего-нибудь веселого. Ухватятся за строчку и возятся с ней без конца! А вдобавок — смешно, право! — носят на руках свитки торы и ходят с ними вокруг амвона… Слыханное ли дело, чтобы в субботу носили тору, как в кущи?! Вы, пожалуй, спросите: а что же смотрит раввин? Как может он допускать такие вещи? Так ведь то-то и досадно, что раввин заодно с ними, лезет еще вперед, тоже в какой-то пелерине, с холеной бородкой, и выглядит… Фи! Казалось бы, смотреть тошно? А вот Ионтлу нравится!
— Помилуй, — кричу я, — Ионтл, что с тобой случилось? С ума ты, что ли, спятил? Ведь ты бог знает до чего дошел! Черт возьми тебя совсем!
А он смотрит на меня с сияющей рожей, шмыгает носом и твердит свое:
— Фишка, ты глуп! Не понимаешь ты, что хорошо.
Вот и толкуй с ним! Когда я убедился, что это дело пропащее, что Ионтл упрям и ничего с ним не поделаешь, я дал себе слово больше об этом не говорить. По мне, пускай его Одесса хоть перевернется! Меня это больше не касается.
— Послушай! — сказал я однажды Ионтлу. — Спорить с тобой об одесских порядках я больше не желаю. Ты упрям, и мне тебя не убедить. Поговорим лучше о более существенном. Хочу с тобой посоветоваться: как мне быть, как добиться какого-нибудь толку? Хождение по миру мне здорово опротивело. И без меня нынче достаточно нищих, они налетают на дома как саранча и скоро наводнят весь мир. Хозяева дуются, кричат. Невыносимо! Хорошо бы иметь какой-нибудь заработок. Посоветуй, за что бы приняться?
— Ни конторы, ни мануфактурной лавки, — отвечал Ионтл, — ты, я полагаю, открывать не собираешься? Чем же ты хочешь заняться?
— Ты не шути, Ионтл! — сказал я. — Давай говорить серьезно. Разве, кроме контор и мануфактурных лавок, никаких других дел нет?
— Что ты! — ответил Ионтл. — Дел сколько угодно!
Можно, например, взять на откуп коробочный сбор, сделаться старостой какого-нибудь братства, попечителем благотворительных обществ, втереться в руководство городскими делами, примазаться к каким-либо важным шишкам, во все вмешиваться, всюду совать свой нос… Однако, брысь! Все это, Фишка, не про твою честь! Давай-ка перейдем к профессиям сортом пониже. А что, если, например, торговать старьем? Очень многие кормятся этим совсем недурно.
— Нет! — объяснил я ему. — Ведь старье надо покупать, латать… Для этого требуются деньги, да и понимать нужно кое-что в этом деле. Это для меня трудновато. Будь то глупские исподники, к примеру, так еще с полбеды. Подумаешь, важность какая, если они немного порваны или не так аккуратно заплатаны. Но за одесские подштанники меня просто страх берет. С ними церемониться надо! Они уважения требуют! Шутка ли! К ним и притронуться боязно!
— Если ты так боишься одесских подштанников, — сказал Ионтл, — торгуй луком, чесноком, лежалыми лимонами, апельсинами и тому подобным. Но имей в виду, что здесь принято запрячься в тачку и развозить ее по улицам, выкрикивая нараспев свой товар.
— Кричать-то я умею неплохо! — ответил я. — На это я мастер. Но запрягаться, как лошадь, и таскать тачку — это мне не по силам. И помимо всего вопрос опять-таки в деньгах. Откуда взять на это деньги?
— Послушай, Фишка! — серьезно заметил Ионтл. — Заработки без труда и без вложения капитала — это только те, о которых я тебе раньше говорил… Высшего сорта. Других я не знаю. Может быть, ты сам что-нибудь предложишь?
— Больше всего, — заявил я, — мне нравится баня. В глупской каменной бане, где я жил, мною были очень довольны. Для этого дела я годился. Если бы нэ моя злополучная женитьба, я бы там давно в люди вышел. Я бы уже высоко забрался. Если ты и в самом деле пользуешься уважением в Одессе, окажи мне такую услугу, дорогой Ионтл, помоги мне устроиться в какой- нибудь из здешних бань. Будь другом, Ионтл, покажи, что ты в силах сделать.
— Сейчас, Фишка, — улыбнулся Ионтл, — сейчас я тебе по этому поводу ничего не отвечу. Сходи, пожалуйста, и посмотри своими глазами здешние бани. А потом потолкуем.
Я послушался его, пошел в одну баню, в другую. Мне все здесь показалось чудовищно странным. Ну что это за баня! Светло, чисто, как в какой-нибудь богатой квартире, стоят хорошие диванчики, в самом деле хорошие, честное слово! Выжаривать белье в такой бане — упаси бог! Ни одной развешенной рубахи не видать! Потеха, честное слово! «Нет! — подумал я. — В такой бане мне делать нечего. Это не про меня. Совсем не то. Не то удовольствие, что у нас в глупской бане. Там все это по-иному, там все как следует. Там нашему брату — рай земной! Лежишь себе в компании, растянувшись на скамье, беседуешь, слушаешь разные истории, узнаешь обо всем, что на свете творится. Так хорошо, приятно, наслаждение да и только!..»
Я походил некоторое время по баням, но все они не такие, как у нас. Дух совсем не тот, что в нашей каменной бане! А уж миква [33] в одесских банях и вовсе курам на смех. У нас в миквах воду сразу почуешь, у нее и вкус особенный, и цвет другой, она даже гуще обыкновенной воды. Запах сразу в нос ударяет… А в здешних миквах вода прозрачная, чистая, ну, просто вода, как и всякая другая, которую пить можно…
— Ну, Фишка? — спросил меня как-то Ионтл. — Видел ты здешние бани?
— Ну их! — ответил я. — Не о чем, право, говорить. Все у вас не как у людей, будто на смех. Нет, не про меня твоя Одесса!..
Хоть я и недоволен был Одессой, однако пришлось там перезимовать. Не мог же я пуститься в путь-дорогу зимой, разутый и раздетый, да еще один в чужой стороне.
Но как только солнце стало пригревать, как только потянуло весной, я лишился покоя, не мог усидеть на месте. Раньше, бывало, наступление лета меня нисколько не трогало. Лето как лето. Ничего особенного! Тепло, светло, дни стоят долгие, зелено кругом. Ну что ж, хорошо, нехолодно. Коровы уходят на подножный корм, значит, есть молоко, немного сметаны. Добавляется к хлебу зеленый лук, редиска, — все это для человека бедного большое подспорье, со счетов не сбросишь.
Однако на этот раз я совсем по-иному почувствовал весну. Не знаю, как бы это сказать, но она как будто обрела язык, говорила что-то моему сердцу, будоражила его, все время напоминая мне о ней, о моей горбунье… Каждая травка, каждое деревцо, щебетание каждой птички мне о чем-то рассказывали, передавали привет от нее. Я вспоминал: вот так она сидела со мной, так смотрела, так смеялась, так изливала свою наболевшую душу.
Взыграла во мне кровь, обуяла сладкая тоска, и что- то манило вдаль… Какое отношение все это имело к лету, оно ли было тому виной или нечто другое, вроде болезни, — не знаю. Знаю только, что все это было неспроста. Я таял, как свеча, на мне лица не было.
— Что с тобой, Фишка, ты болен? — спросил однажды Ионтл, глядя на меня, — что-то ты очень осунулся. Болит что-нибудь?
— Да так, пустяки! — отвечал я, хватаясь обеими руками за сердце.
— Сердце замирает? — спросил Ионтл. — От этого есть одно только средство: съесть натощак круто посоленный кусок хлеба.
— Мне и без того солоно! — сказал я, вздохнув. — Чувствую, что тянет меня куда-то, на месте усидеть не могу!
— Понимаю, понимаю! — с улыбкой отозвался Ионтл. — Тянет тебя в твой Глупск. Туда, где Гнилопятовка плесенью зацветает, где нужда песенки поет, где луком и чесноком разит. Не стесняйся, Фишка, шагай своим путем.
Несколько дней спустя я распрощался с Ионтлем и отправился пешком в путь-дорогу…
Мысли уносили меня на край света, сердце тянуло к ней. Я беспрестанно думал: где она, где она сейчас? Что поделывает, как живется ей, бедкой, одной, без меня? А ноги мои шли будто сами по себе, медленно шли по дороге в Глупск. Я проходил деревни и города и все время искал, смотрел по сторонам с одной только мыслью — не встречу ли я ее. Исходил я немало, повидал множество еврейских городов. По мере того как я приближался к Глупску, у меня становилось Есе легче на душе. Я оживал при виде евреев из наших краев. Их язык, их одежда, манеры, жизнь и обычаи — все это действовало на меня благотворно. Я почувствовал себя как дома, среди своих, близких мне людей. Нашенские евреи — действительно чудесные люди! Без церемоний, без затей, им дела нет до всего мира, до его глупых выдумок. Говори, кричи, делай, что твоей душе угодно, и все это просто, как бог велел. Кому какое дело, хорошо это или плохо, прилично или неприлично? А если кому-либо не нравится, пусть глаза закроет, пусть уши заткнет. Плюнь ты ему в рожу!
Я понемногу пришел в себя, успокоился, думая о Глупске, о каменной бане, и уповал на всевышнего.
В одно прекрасное утро шел я полем и забрел в огромный густой лес. Зашел немного поглубже, снял с плеч узелок, сбросил кафтан и растянулся под деревом в высокой траве, закрывшей меня со всех сторон. Словом, о чем тут раздумывать? Лес — как полагается быть лесу, деревья деревьями, трава как трава, птички как птички, а я — человек грешный… Почему бы, в самом деле, не вздремнуть, не отдохнуть малость с дороги? Потянулся, зевнул, закрыл глаза, и — послушайте, что мне приснилось.
