Исаак Башевис-Зингер - Короткая пятница и другие рассказы[Сборник]

Был конец месяца и безлунная ночь, поэтому Меир-евнух чувствовал себя хорошо. Он открыл табакерку и достал оттуда щепотку табака. Затем предложил коробочку стекольщику Залману и Исааку Амшиноверу, хотя прекрасно знал, что у них есть собственные табакерки. Он был так погружен в свои мысли, что даже не слышал, о чем говорит Залман. Наморщив лоб, он сидел, обхватив большим и указательным пальцами свой голый подбородок. Исаак Амшиновер поседел еще не полностью, тут и там в пейсах, бороде и бровях проскальзывали искорки рыжины. Реб Исаак страдал от трахомы и носил темные очки; он всегда ходил с тростью, которая некогда принадлежала рабби Чацкелю из Казмира. Реб Исаак клялся, что выложил за нее огромную сумму. Но кто думает о деньгах, когда речь идет о посохе, к которому прикасался такой святой человек? Этот посох, кстати, помогал ему зарабатывать себе на жизнь. К нему обращались женщины, у которых трудно проходила беременность, с его помощью детей лечили от скарлатины, коклюша и крупа или изгоняли диббуков, избавляли от икоты и искали зарытые клады. Реб Исаак не выпускал его из рук даже во время молитвы. По воскресеньям и в праздничные дни он клал его на возвышение в синагоге. Сейчас он сжимал его в своих волосатых, голубых от расширившихся вен руках. У реб Исаака было слабое сердце, больные легкие и плохие почки. Хасиды утверждали, что если бы не посох реб Чацкеле, он бы давно уже умер.

У стекольщика Залмана, высокого, широкоплечего мужчины, была густая борода цвета перца и кустистые, как щетки, брови. Хотя ему и исполнилось уже восемьдесят лет, он каждый день выпивал по два бокала водки. На завтрак он съедал омлет, редиску и два огромных каравая хлеба, запивал все это кувшином воды. Жена Залмана от рождения была почти немой и не могла даже пошевелить ни рукой, ни ногой. В юности Залман возил ее в ритуальные бани на тачке. Тем не менее она как-то умудрилась родить ему восьмерых сыновей и дочерей. Старший сын, ставший богатым человеком, присылал отцу каждый месяц двенадцать рублей, и поэтому Залман мог легко оставить стекольное дело. Они с женой жили в маленькой комнатке, в которую можно было подняться по невысокой лестнице, ведущей на балкон. Залман сам готовил и ухаживал за женой, как за ребенком. Он даже выносил за ней ночные горшки.

Сегодня ночью он рассказывал о том времени, когда еще жил в Радошице и переходил от деревни к деревне с рамами и стеклами за спиною.

— Разве же есть сейчас настоящие морозы? — спрашивал он. — За то, что теперь называют холодом, я не дам и двух копеек. Они думают, что зима наступает тогда, когда Висла покрывается льдом. Ха! В дни моей молодости морозы начинались сразу же после праздника Кущей, а в Песах ты все еще мог пройти по льду через реку. Было так холодно, что столетние дубы просто лопались. По ночам в Радошиц заходили волки и начинали гонять кур. Их глаза горели как свечи, а вой сводил людей с ума. Однажды там начался град, в котором каждая градина была размером с гусиное яйцо. Они пробивали насквозь крыши из дранки. Некоторые падали прямо в трубы и потом растворялись в кастрюлях. Я помню ураган, когда с неба сыпались маленькие зверьки и живые рыбы. Потом можно было видеть, как они плещутся в канавах.

— Откуда в небе рыба? — спросил Исаак Амшиновер.

— А разве облака образуются не из речной воды? В одной деревне рядом с Радошицем с неба вообще упала змея. Она, конечно, умерла, шлепнувшись о землю, но перед этим успела заползти на стену какой-то хибары. Так крестьяне потом боялись даже прикасаться к ней, такая от нее, хибары, не змеи, исходила ужасная вонь.

— Много странных вещей описано в Мидраши, — заметил Меир-евнух.

— Да на что мне нужны твои Мидраши? Я видел все это собственными глазами. Нынче почти не осталось настоящих разбойников. Но в мое время леса просто кишели ими. Они жили в пещерах. Мой отец часто вспоминал, как однажды увидел их предводителя, известного бандита Добоша. Все вокруг приходили в ужас от одного его имени, и никто даже не догадывался, что он был подставной фигурой, куклой. Все решала его мать, которая пряталась за троном. Ей было уже девяносто лет, но именно она все планировала: говорила, кого ограбить, где спрятать добычу и как потом ее продать. Она была ведьмой, и все ее боялись. Стоило ей посмотреть на кого-нибудь, пробормотать себе под нос какое-то заклинание, и, пожалуйста, человек падал на землю с ужасной лихорадкой. Вы наверняка не слышали о том, что однажды приключилось между нею и раввином Лейбом Сарасом. Она была еще тогда молода и хороша собой, хотя и блудница, каких поискать. Да, а раввин любил перед молитвой купаться в одном лесном озере. И вот как-то раз, утром, он пришел к этому озеру и увидел ее, мать Добоша, она стояла перед ним совершенно нагая и с распущенными волосами, которые доставали ей чуть ли не до пяток. Конечно же, раввин прокричал Святое Имя, тут же поднялся ветер и забросил ведьму на самую макушку высокого дерева. Так знаете, что она крикнула ему оттуда? «Раввин, бери меня в жены, и мы будем править целым миром!»

— Вот ведь бесстыдная баба! — не выдержал Исаак Амшиновер.

— Подобная же история есть и в «Общине хасидов», — заметил Меир-евнух.

— Даже «Община хасидов» не знает всего. Я сам однажды встретился с колдуном. Это было в лесу рядом с одной деревней близ Радошица. Стоял белый день, и я, как обычно, нес свои стекла. Всю неделю я спал по амбарам, но на Субботу всегда возвращался домой. Я зашел уже далеко в чащу и вдруг увидел какого-то крошечного человечка; даже не карлика, еще меньше. Клянусь, он был не больше моей руки. Он был одет как настоящий помещик: зеленая куртка, шляпа с пером, красные сапоги, а в руках держал ягдташ и маленькую винтовку — из тех, с какими дети играют на Омер. Я стоял и смотрел на него во все глаза. Даже если бы он был карликом или лилипутом, что бы ему делать в такой глуши? Я решил подождать, пока он уйдет, но он не трогался с места. Он пошел только тогда, когда пошел я. «И как только он умудряется делать такие большие шаги своими маленькими ножками?» — спрашивал я себя. Конечно, мне тут же стало ясно, что он один из тех, кто продал душу дьяволу. Я начал читать «Услышь, о Израиль!» и «Шаддаи, исчезни, Сатана», но это не помогало. Он просто рассмеялся и наставил винтовку на меня. Казалось, дело плохо, но тут на дороге подвернулся огромный валун, я прыгнул и спрятался за ним. Когда этот гном засмеялся, меня бросило в дрожь. Ни за что не догадаетесь, что он сделал потом. Показал мне язык. И язык этот доходил ему до самого пупка.

— Но он ничего с тобой не сделал?

— Нет, просто убежал.

— Как же тебе удалось избежать его чар?

— У меня на груди висел мешочек с большим зубом и талисманом, освященным святым кошеницким раввином. Я носил их с самого детства.

— Что ж, должно быть, это действительно они и помогли тебе.

— А откуда ты узнал, что это был колдун, а не какой-нибудь лапитутник или морочный демон? — спросил Меир-евнух.

— Это уж потом мне все рассказали. Оказалось, что его отец был богатым землевладельцем и завещал сыну большое имение, но парень увлекся магией и всем прочим. Говорили, что так на него подействовала смерть молодой жены. Он умел увеличиваться и уменьшаться, знал, как превратиться в кошку, собаку и любую другую тварь. Он жил один, со старым, глухим как пень слугой, который ему и готовил. У него было столько денег, что он и сам не знал, куда их девать. Иногда он использовал свое колдовство кому-нибудь в помощь. Но не часто. В основном предпочитал пугать да дурачить окрестных крестьян.

— Что же с ним сталось потом? — спросил Исаак Амшиновер.

— Когда я уехал из Радошица, он был еще жив. Впрочем, ты сам прекрасно знаешь, что становится с такими людьми. В конце концов они падают в глубокую яму.

Когда стекольщик Залман закончил рассказ, в комнате наступила тишина. Исаак Амшиновер достал трубку, зажег ее и, немного помолчав, заметил:

— Ничего удивительного в том, что среди гоим есть колдуны. Они были даже в Египте. С ними состязался еще Моисей. Но я знаю историю про одного такого еврея. Может, он и не был настоящим колдуном, но какие-то дела с нечистой силой имел точно. Его тесть, Мордехай Лисковер, был моим хорошим приятелем. Очень богатый и умный человек; у него было несколько сыновей и дочь, Пеша. По девочке он просто с ума сходил. Сыновья удачно женились, и им принадлежала чуть ли не половина города. У самого Мордехая была водяная мельница, дело прибыльное. Обычно крестьяне с телегами выстраивались к нему в очередь на несколько миль, они верили, что жернова в мельнице заговорены. Мордехай хотел найти для Пеши — она была его последним ребенком — самого лучшего мужа, какого только возможно. Он обещал дать за нее огромное приданое и поддерживать зятя до конца своих дней. Потому он пришел в иешиву и попросил главу показать ему лучшего ученика. «Вот он, — сказал глава, показывая на одного не слишком высокого ученика. — Его зовут Зейнвеле, может быть, он и не вышел ростом, но скажу точно, в Польше нет другого с такими же хорошими мозгами». Чего еще? Парень оказался сиротой, его содержал город. Реб Мордехай взял его к себе в дом, одел как короля и дал подписать свадебный контракт. Затем его отправили на постоялый двор, потому что Закон запрещает жениху и невесте жить в одном доме. Его кормили сквобами и марципанами. Когда он в следующий раз пришел в дом учения, другие студенты попытались втянуть его в ученый спор, но он предпочитал молчать. Он был из тех, для кого каждое слово как золотая монета. Но если он начинал говорить, его стоило послушать. Я вижу его так же хорошо, как сейчас вас: маленького, светлокожего, безбородого, стоящего в доме учения и читающего но памяти целые страницы Комментариев. Одежда, что он получил в доме реб Мордехая, была ему велика. Может, они надеялись, что он еще вырастет? Уж и не знаю, однако габардин его доставал до самого пола. Он сам, кстати, так и не вырос, но это уже другая история. Когда он говорил об ученых материях, голос его становился тихим-тихим, впрочем, он только о них и говорил. Светские дела его не интересовали совсем, тут он просто ограничивался «да» или «нет», а иногда и вовсе только кивал головой. В доме учения он всегда садился в самый темный угол. Другие быстро поняли, что он не слишком склонен к общению. Когда он молился, то всегда смотрел в окно и не поворачивал головы, что бы ни случилось, до тех пор, пока не произносил последнее слово. Окно, кстати, выходило на синагогу и кладбище.