— Который… которого… которому… которым…
Доктор Плениш схватил ее за плечо, тряхнул и крикнул ей в ухо:
— Перестаньте, моя милая, сейчас же перестаньте! Не заботьтесь о публике. Эти болваны должны быть счастливы уже тем, что такая женщина, как вы, вообще обращается к ним!
Она посмотрела на него с робким обожанием, и с этой минуты он был безраздельным хозяином ситуации и, худо ли, хорошо ли, дотянул привычную канитель до благополучного конца. Ровно в 9.17, ухватившись руками за края кафедры, устремив ясный взгляд на все эти нарумяненные щеки, красные шляпки и нафабренные усы и с удовольствием чувствуя себя центром внимания, он произнес свою заключительную фразу:
— Итак, друзья мои, надеюсь, мне удалось внушить вам мысль, что не искать совета и не дожидаться чуда должны мы, желая укрепить свою семью и обеспечить будущее своих детей, но лишь терпеливо, изо дня в день, поступать так, как мы считаем правильным.
Ему пришлось пройти через ритуал ответов на вопросы, включающий один неприятный момент — неизбежные придирки вездесущего коммуниста. После этого осталось только получить чек, и веселые поминки можно было считать оконченными.
Иногда за представлением следовал ужин. А иногда ничем не выдающиеся личности, которых он даже не заметил в зале, подходили и спрашивали, не желает ли он промочить горло, и везли его в частный дом, где он находил настоящий домашний бар и много пепельниц и, отведя душу в мужском разговоре, стряхивал с себя одурь эстрадного велеречия перед тем, как снова сесть в поезд и ехать дальше. Но сегодня, после церкви на Парсифаль-бульваре, нечего было надеяться попасть в подобный оазис, и, вернувшись в свой номер в отеле, он утешался созерцанием чека, который даже поцеловал, вынув из бумажника, и перспективой разговора с Пиони по междугородному телефону в одиннадцать часов — так у них было заведено, и он никогда не лишал себя этого удовольствия, разве что оказывался в этот час в поезде. Но и тогда он звонил ей, как только приезжал на место — в час ночи, в три часа, все равно. Она неизменно тотчас же просыпалась и радостно ахала, как будто меньше всего на свете ожидала услышать в трубке его голос.
Вот и сегодня…
— Хэлло, детка!
— О, Гидеон! Миленький! Откуда ты?
— Из Наполеона.
— Ну да! Чего ради тебя понесло в такое место?
— Ради восьмидесяти пяти долларов минус двадцать процентов Саламандре.
— Ах ты, моя куколка! Можешь считать, что они уже истрачены. Знаешь, Гидеон, я так по тебе скучаю, так скучаю. В доме так пусто без моего большого медведя, даже Кэрри не спасает, хоть и орет целый день. Как раз сегодня я сидела и думала: был бы ты здесь, пошли бы мы вечером бродить по городу и смеялись бы, как дураки, а потом зашли бы выпить чего — нибудь, а потом в кино и держались бы за руки в темноте. Скажи мне, миленький, как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно. Даже горло ничуть не устало. Правда, не могу того же сказать о заде — знаешь, когда полдня приходится проводить в поезде…
— Фу, Ги-де-он!
— А ты как себя чувствуешь, детка?
— Чудно.
— А Кэрри?
— О, Кэрри просто дуся.
— Ну, надо кончать. Береги себя, моя радость.
— И ты себя береги.
— Обо мне не беспокойся, кошечка. Поцелуй Кэрри за меня. И, пожалуйста, береги себя, и… и… Ах ты, господи, как хотелось бы сейчас быть дома, с тобой! Ну до свиданья, детка, скоро увидимся.
Поезд уходил в 12.30, а в кино на последний сеанс уже нельзя было успеть. До двенадцати он просидел у себя в номере и, чтобы не заснуть, сначала читал журнал «Правдивые признания», затем взялся за биржевую страничку местной вечерней газеты, а после этого несколько раз перечел в том же номере интервью с собственной особой. И, наконец, наступила долгожданная минута, когда можно было запереть чемодан и крикнуть рассыльного, чтобы тот нес его вниз.
Позже, когда он раздевался в спальном вагоне, ему вдруг захотелось снова очутиться в Кинникинике, где каждый вечер он отходил ко сну в исполненном достоинства обиталище декана. Засыпая, он видел перед собой мирную картину обсаженного кленами двора, но вот уже проводник дергал его подушку, и пора было вставать и начинать все сначала, и он знал, что на вокзале уже дежурит очередной патруль культуры в составе трех милых, но решительных дам и чьего-то мужа, а может быть, и преподобный доктор Баури, скрывающийся под другим именем, а за каждой багажной вагонеткой стерегут школьницы-репортерши, и все ждут образцов его остроумия, будь оно проклято.
Он вернулся домой, к радости жены и к удивлению Де-Мойна, не заметившего, что он уезжал, и привез с собой целую кучу чеков, которые пестрым вихрем закружились в воздухе, когда он подбросил их перед восхищенной Пиони. До нового турне оставалось пять блаженных недель, и они решили, не теряя ни минуты, заниматься все это время любовью, играть с Кэрри, ходить по магазинам, пить коктейли и понемногу редактировать журнал — только чтобы не выгнали.
К следующему лету они уже имели на текущем счету тысячу сто долларов, выплатили все — почти все — за новую машину и новейший рояль и даже отложили некоторую скромную сумму для финансовых операций, предусмотрительно доверив ее солидной маклерской конторе. Ибо дело происходило в конце двадцатых годов, и благодаря своим познаниям в экономических науках, своей недюжинной прозорливости и силе воображения доктор и миссис Плениш предвидели экономический подъем,[62] который в ближайшие десять лет мог сделать их миллионерами.
— Не беда, что старый хрыч А. Дж. не доплачивает тебе жалованье, — щебетала Пиони. — Мы и без него получим свой мраморный бассейн.
Выбравшись из полосы финансового упадка, Плениши получили доступ в довольно высокие круги общества: консультанты по капиталовложениям, управляющие консервными заводами, директора средних школ, адвокаты, владельцы нотных магазинов и их жены, по большей части пожилые от рожденья. Они смотрели на доктора Плениша как на собственного представителя Интеллигенции, и у них он впервые познакомился с радостями игры в гольф, для которой завел себе короткие, мешковатые, шаровароподобные брюки, получившие свое название от этой игры.
— Наши дела опять пошли на лад, — щебетала Пиони. — Конечно, вся эта публика еще не бог весть что, но погоди, дай нам переехать в Нью-Йорк. Там мы будем водиться только с Рокфеллерами, с Мэри Пикфорд и с Николасом Мюррэй Батлером![63]
Один из их самых близких друзей в эту пору, владелец бензозаправочных колонок, недавно завел собственную радиостанцию. Он предложил доктору Пленишу в течение трех недель выступать по субботам у микрофона с речью, рассчитанной на пятнадцать минут, и даже платил ему по десять долларов за выступление.
Так доктор Плениш перестал быть старомодным школьным учителем, запертым в тесном классе с обшарпанной кафедрой, где ничего не изменилось за последние сто лет. Он сделался теперь хозяином последних достижений техники, владыкой эфира, утонченным и сверхсовременным, как безопасная бритва. Вместо жалких сотен слушателей, теснящихся в лекционном зале, каждое его слово слушали и воспринимали необъятные тысячные аудитории, которые скоро станут необъятными миллионными. Он осуществлял свое призвание, он облачался в ризы пророка, а он всегда знал, что эта одежда будет ему к лицу.
И чудодейные радиоволны со скоростью 186 тысяч миль в секунду несли во все концы поучения адепта обтекаемой философии, сообщавшего необъятным аудиториям, что читать библию похвально, что не в деньгах счастье, что только вчера оратор имел беседу с губернатором одного густонаселенного штата и что каждый сознательный гражданин должен участвовать в выборах — почетная обязанность, которую сам доктор Гидеон Плениш еще ни разу не удосужился выполнить.
В 1924 году в Америке вышла книга, которая, подобно «Капиталу», Шекспиру или корану, разбудила умы целого поколения и обогатила целую эпоху. То был труд мистера Брюса Бартона[64] «Человек, которого никто не знает», — трактат, доказывающий, что Иисус Христос был не бунтовщиком и не крестьянином, а светским человеком, добрым малым, пресс-агентом и основателем современного бизнеса.
Сие Послание к Бэббитам оказало на доктора Плениша воздействие, которого не понять буйным детям нашего века, больше интересующимся Гитлером и экспрессионизмом. Им не знаком тот благоговейный трепет, с которым доктор Плениш сказал:
— От мистера Бартона я узнал об этом самом писательском ремесле куда больше, чем от Уолтера Патера.[65]
Он доказал это, заведя в «Сельских школах» уголок юмора под названием «Корнфлекс и Рефлекс», который стал самой любимой страницей журнала. Здесь появился его очерк «Тяготы умственного труда» — маленький шедевр, который впоследствии цитировали чаще, чем какой-либо другой плод его вдохновения. Начинался он так:
