— Товарищ матрос, у меня приказ обыскивать, — ответил юноша в кожанке, — не препятствуйте советскому комиссару исполнять его функции.
Он сказал это с достоинством, явно довольный тем, что пользуется таким красивыми, учеными словами.
Все пассажиры разинули рты в ожидании того, что последует. Солдаты с винтовками на веревках смотрели то на моряка, то на своего комиссара. По их крестьянским лицам трудно было понять, кого они поддерживают больше. Кочегары паровоза стояли в своих промасленных одеждах, полные любопытства.
— Будет весело! — предрекали они, закручивая махорку в газетную бумагу.
— Да уж, будет, — поддакивали расхрабрившиеся пассажиры.
Во все время путешествия на этом длинном и медленно ползущем поезде не прекращались разговоры о матросском вагоне, который большую часть времени был закрыт, как будто не хотел иметь ничего общего с остальным составом. Если кто-то иногда и видел пассажиров этой теплушки, то только на станциях, когда некоторые из них вылезали, чтобы размять ноги. Вместе с матросами из теплушки часто спускалось несколько юных, растрепанных девиц, накрашенных, напудренных, одетых в цветастые поношенные платьица и туфельки на высоких каблуках. Эти девицы, по виду городские и вовсе чуждые революционному времени, громко хихикали каждый раз, когда матросы брали их на руки, спуская из дверей теплушки, которые были слишком высоко над землей. Насколько быстро и ненадолго они появлялись, настолько же быстро они убегали обратно в вагон. В их беготне чувствовалась торопливость женщин, не слишком опытных в распутстве.
Несмотря на то что вагон был закрыт и ни матросы, ни их девицы ни с кем по дороге не вступали в разговоры, однако все пассажиры, и в вагонах, и на крыше, знали, что в этом закрытом вагоне царит веселье. Это можно было понять и по звукам губной гармоники, которая частенько наигрывала там всякие веселые камаринские, казачки и уличные песенки, и по басовитому матросскому пению в сопровождении девичьих сопрано, и по смеху, по крикам и перебранкам, но более всего — по тишине, таинственной тишине, всегда наступавшей после веселых гулянок. Несмотря на то что никто не отваживался заглянуть внутрь этого вагона, было известно, что моряки ведут там веселую жизнь, что у них есть запасы мяса, которое они готовят, бутылки довоенного коньяка и даже бочка вина, из которой они постоянно себе нацеживают. Также было известно, что у них есть пулемет и что они, аристократы новой власти, никого не пускают к себе: не только пассажиров с мандатами, но даже кондукторов и военные патрули. В те томительные часы, когда приходилось стоять на станциях или в чистом поле, пассажиры скрашивали горькое ожидание россказнями о фантастической жизни, которая шла в матросском вагоне.
— Они там жируют как свиньи, эти моряки, — это говорилось с завистью и скрытым удовлетворением, с каким обычно говорят о чужом распутстве, — и плевать им на всех. Никто не рискнет к ним сунуться…
И хотя матросам завидовали, вместе с тем их любили за их веселую жизнь, за бесшабашность, но больше всего — за то, что они не позволяли ни одному советскому начальнику плевать им в кашу. При этом они особенно нравились тем, чьи документы и багаж были не вполне «кошерными», или просто тем, кто имел зуб на новую власть. Люди были наперед уверены в том, что черноволосый комиссар связался с теми, кого лучше не трогать, и что его затея закончится бесславно. После всех своих несчастий толпа радовалась, предвкушая неизбежный позор юноши, когда он будет вынужден убраться от этого вагона, как побитая собака от мясной лавки. Но юноша не отходил от вагона, в который его не пускали моряки.
— Товарищ матрос, я вас предупреждаю, — радостно сказал он, — вы покинете вагон по-хорошему, или я буду вынужден войти туда по-плохому.
Это было уже слишком для рослого моряка, стоявшего в дверях вагона, на это он не ответил ни слова юноше в кожанке, только рассмеялся, рассмеялся громко, бурно, так что все на нем затряслось.
— Товарищи матросы, — обратился он к своим попутчикам, — идите, гляньте, кто хочет взять наш вагон… Поглядите на него, зайца кожаного.
Вагонные двери открылись пошире. В них стояло два десятка матросов, расхристанных, в бушлатах нараспашку, бесшабашных, с револьверами, заткнутыми за пояс широких штанов. Они смотрели на комиссара в кожанке и смеялись. Только один из них, старше прочих, костлявый, с испитым, бледным, нездоровым лицом и большими неподвижными рыбьими глазами, заплывшими, как у алкоголика или кокаиниста, не смеялся, а всё сплевывал в дыры от выбитых зубов.
— Мяу-у, — мяукнул костлявый на юношу в кожанке, намекая, что сухопутной мыши не следует лезть туда, где находятся моряки, если она не хочет плохо кончить.
Матросы стали еще громче смеяться после этой выходки костлявого. Даже часть солдат начала смеяться к радости арестованных пассажиров.
Командир в кожанке бросил на нескольких смеющихся солдат пронизывающий острый взгляд, будто хотел этим взглядом, как ножом, пресечь их смех, способный стать заразительным и опасным для всего взвода, и восстановил дисциплину.
— Смирно! Винтовки к бою! — громко скомандовал он.
Солдаты мгновенно выполнили приказ. Комиссар вынул из-за ремня свой маузер, положил палец на курок и встал перед своими солдатами.
— Матросы, — крикнул он, не именуя их больше «товарищами», — выходи из вагона, или я прикажу стрелять!
Матрос-богатырь отдал приказ своим людям.
— Товарищи, пистолеты к бою, — заревел он, вынимая оба пистолета из-за пояса.
Наступила напряженная тишина. Обе стороны приглядывались друг к другу, точно петухи перед дракой. И тут костлявый матрос с неподвижными глазами начал кричать сиплым голосом.
— Товарищи красноармейцы, не слушайте его, жида проклятого, — кричал он визгливо, — они пьют нашу кровь, эти жидовские комиссары, русскую революционную кровь.
Скрюченными пальцами он схватил себя за голую узловатую и жилистую шею, как бы желая показать, как именно из него пьют кровь.
Все стояли как вкопанные. Пассажиры-евреи опустили глаза, услышав страшные слова, которые они не ожидали здесь услышать. Остальные пассажиры молча переглядывались. Красавица блондинка принялась креститься, будто надеясь на чудо. Все смотрели на солдат, к которым была обращена речь матроса. Лица солдат были бессмысленны. Можно было каждое мгновение ожидать, что они вернут на плечи изготовленные к бою винтовки. Юноша в кожанке, побледнев, насколько смуглый человек может побледнеть от гнева, не дал им ни секунды на размышления. Он действовал быстро, решительно.
— Товарищи, рассыпаться в цепь! — скомандовал он по-военному быстро. — Целься!
Солдаты тут же автоматически исполнили приказ. Их штыки при свете восходящего солнца казались красными, будто залитыми кровью. Матрос-богатырь подал знак, и на пороге вагона немедленно появился небольшой предмет, завернутый в клеенку. Когда клеенка была сорвана, из-под нее выглянул пулемет.
— Огонь! — раздалась команда комиссара одновременно с ружейным грохотом.
— Огонь! — последовал бас матроса одновременно с глухим пулеметным кашлем: казалось, маленькая тварь, которую высвободили из клеенчатой пеленки, поперхнулась слишком большим куском, застрявшим в горле.
Все пассажиры сразу бросились на землю. Лежа на замусоренной земле, я слышал треск винтовок и кашель пулемета. Сквозь них с обеих сторон прорывались крики. Вскоре мы услышали громкий голос комиссара, который можно было узнать по мягкому еврейскому «эр»:
— Товарищи, гранаты к бою!
Я затаил дыхание, уткнулся лицом в мусор и, навострив уши, ждал разрывов гранат, которые вот-вот должны были быть брошены. Но в этот момент кашель пулемета прекратился, и стало тихо. Тишина была тяжелой, мучительной, хуже предыдущего грохота.
Когда я поднялся с земли, все уже было кончено. В синем утреннем воздухе еще вились желтоватые дымки, пахло серой. Из открытого вагона выпрыгивали матросы с поднятыми над головой руками. Комиссар, с маузером в руке, обыскивал каждого из них и отбрасывал в сторону найденные пистолеты, ножи и патронные ленты.
— Заберешь и присмотришь! — сказал он солдату, тащившему по земле маленький пулемет.
Дулом маузера он пересчитал матросов.
— Не двигаться! — предупредил он. — За малейшее движение получите пулю в голову…
Матросы стояли смирные, бледные, неподвижные. Выступающие скулы богатыря ходили вверх-вниз и дрожали, точно у бульдога. Только костлявый матрос с бледным испитым лицом покачивался в своих длинных и широких матросских штанах, которые казались пустыми, будто в них не было ног, и не переставал драть горло, напрягая узловатую шею.
— Пьют нашу кровь, — хрипел он, — смотрите!
— В ЧК посмотрят, — как ни в чем не бывало рассмеялся юноша в кожанке. — Скорей, товарищи, — гремел он.
