Догонял сам себя: в позапрошлом и прошлом году он успел начитать; только в этом году… Оборвал его Пров Николаевич Небо – растрепа, тюфяк:
– Как с млипазовским делом?
– Взять в корень…
– Запрос?
– Отклонить.
Было людно в профессорской:
– Но Задопятов…
– А вы Задопятова мне предоставьте…
– По-моему, – Пров Николаевич Небо ударился в пазевни, – этот Млипазов – не прав, да и Перемещерченко…
– Как это можете, батюшка, вы, – привскочил он, – халатно так… – врозбеж прошелся, взмахнувши рукой.
Точно муху из воздуха сцапал:
– Мальчишке приспичило нами вертеть: не в Млипазове суть – в Благолепове-с!
Маху дал Пров Николаевич!
Пров Николаевич Небо – профессор, хирург: умел взрезывать; быстро вбегал в операторскую, с упоеньем хватался за нож и в толпе ассистентов раскрамсывая тело, ругаясь от нервности; произведя операцию, он – засыпал; и на все безразлично сопел.
Впрочем, – был почитатель армянской поэзии, что объяснялось женою: армянкою; дело не в нем, а в Иване Иваныче.
Факт – удивительный: консервативный профессор, послав три записки министру-«мальчишке» о том, как поднять просвещенье (записки министр не прочел), – перешел в оппозицию, в корне решив, что министр Благолепов (его ученик) – только прихвостень; дело Млипазова – плевое: этот плюгавый и плоскоголовый профессор с плешищею и с девятью бородавками, миру известный своими работами об анилиновых красках, повел недостойный подкоп под профессора Перемещерченко, специалиста по изонитрилам, пропахшего рыбой поэтому (изонитрилы – воняют); профессору Перемещерченко из Петербурга прислали запрос; но – Коробкин скомандовал: этот запрос – отклонить; Задопятов, весьма осторожный в университетской политике, с очень недавнего времени, т. е. с избрания в Академию, принял запрос во внимание; и – голоса разделилися.
Бой предстоял:
– Вы, пожалуйста, там не сплохуйте уж, Осип Петрович, – отнесся профессор к Савкову.
Савков, прикладной математик, с гнедой бородулиной, освинцовелый такой, возбуждал опасенье; не то крутолобый профессор Коковский, изящнейший, бледный, как смерть, с лжепророческим взором, и произносящий весьма мелодическим голосом «ха» вместо «га», – корневед, переводчик трагедий античных и лозунг студентов в борьбе их за право; но в целом, – кампанию против претензий млипа-зовских подняли физики и математики под верховодством Ивана Иваныча; зациркулировал пошлый стишочек. Вот он:
Математиков немая
Стая шествует на бой,
Интегралы поднимая,
Точно копья, пред собой:
«Ну-ка мы, – квадратным корнем,
Извлеченным звонче рифм, –
Ну-ка, громче – ну-ка, дернем, –
Влепим в морду логарифм!»
Сам профессор, И. Коробкин,
Разжигая бранный дух,
Не дробясь, присел за скобки
Между двух «корней из двух».
«Сем-ка – в корне взять – умножу.
Протерев холуйский лак,
В благолеповскую рожу
Благо влепленный кулак!»
Знаменитый профессор уткнулся в свою записную книжонку усвоить план дня: под графою «Декабрь, год (такой-то, число)» – пунктик первый: зачет; и – приписано бисерным почерком: «Если возможно – поймать их с поличным»; зачет обходили, его близорукостью пользуяся; выбирали студентов, умеющих дифференцировать; эти последние – чорт подери – выходили сдавать за себя и за мало успешных; профессор хотел изловить их с поличным: припас он и мел; мел – марал.
Второй пункт: «Анна Павловна»; бисерным почерком: «Письма вернуть».
С раздраженьем лупнул кулаком. Встал и – врозбеж прошелся; профессор Драпапов, с кривящейся шеей старик, весь запластанный в кресло, – весь вздрогнул: ах, чорт подери, – Анна Павловна, – чорт подери, – разразилась письмом: в нем она с откровенным упрямством и злобою нарисовала всю черность измены его Василисочки: был и приложен пакет доказательств: и адрес (Петровский бульвар, дом двенадцать, квартира одиннадцать, вход со двора), и – все письма к Никите Васильевичу (ряд лазурных и томно-лиловых конвертов, пропитанных запахом «Кер де Жанет»); профессор же вспыхнул совсем неожиданной яростью на – чорт дери – «разбабца» (Анну Павловну просто «бабцом» называл: «Здоровенный бабец у Никиты Васильевича», – все он фыркал, бывало); во-первых: на этот счет – нет; волновался – открытием, делом Млипазова, математическим бернским конгрессом, зачетом, поступками Митеньки, даже Мандро, даже тем, что в шкафу завелись таракашки, – не этим; при мысли об этом припомнилось: дезабилье Василисочки: две желто-серых отвислин вместо грудей (и сидела с невкусицей этой у зеркала); и во-вторых: Василисе Сергевне свободу он дал; в-третьих (главное): знал он про «это»: знал лет уж пятнадцать, с той самой поры, как письмо анонимное раз известило его о Петровском бульваре и о Никите Васильевиче. Дело ясное! Он-то при чем?
Так в поступке «бабца» усмотрел безответственное обращение с чужим документом: и – только:
– Бабец!
И, лупнув кулаком по столу, из профессорской вылетел он, к удивленью Драпапова, сюкавшего Твердохлебову («Емкость осадочных почв в струе жидкости»):
– Классики, батюшка, любят весьма каламбурить на скользкие темы о поле; романтики же каламбурят, – я вам говорю, – о расстройстве желудка.
– Да, – что вы?
– Да, – да же!
Профессор Драпапов умел говорить по-арабски, корейски, персидски; писал по-таджикски стихи. И был жужель вдали голосов.
Он уселся за столик; и стал вызывать – приподнятием стекол очковых над всеми носами: Яницинский, Яненц, Янцев, Янцевич; Янцевич – являлся: писать вычисленья на листиках, сложенных в стопочку; и – объяснялся. Иван же Иваныч, скосясь на него, надбуравливал формулки глазом, болтался ногами под креслом и шлепал себя по колену рукой:
– И – ведь, нет же!
– Какая же?
– Вы не умеете, сударь мой, интерполировать.
– Нет-с! Студент путался.
– Интерполировать, – шлепал себя по колену рукой и долбился словами и носом, – что значит?
И – сам же подсказывал:
– Значит – включать промежуточный член в ряд других, уже данных, известных: ну – вот-с…
Вызывал приподнятием стекол очковых:
– Японский!
Глаза под очками – слепые-слепые: встав, пер с прямолобым упорством к доске; и чертил вычисленье, шепча вычисленье; Японского, лоб опустив, точно бык, опускал; глазки очень внимательно, точно на муху, смотрели на серый рукав, – не на густоросль иксиков:
– Да-с, интеграл… – пальцем ткнул в интеграл.
– Есть конечная… – пыжился юноша.
– И измеримая…
– Величина.
– В отношеньи – к чему? – вопрошал.
И громчайше себе отвечал:
– К бесконечной ее малой части…
И вдруг он мотнул темнорогою прядью, схватившись рукой за рукав:
– Вы – попалися, Яриков!
– Как?
– Да вы меченый! Яриков дернулся:
– Не понимаю!
– Вы меченный мелом!
И, встав из-за столика, бросил всем:
– Яриков – меченный мелом!
Допытывал:
– Вы не Яриков вовсе: нет, – кто вы?
– Фризакис!
– Я метил вас, – он указал на малюсенький беленький крестик на локте, – вот – крестик, доказывающий, что вы мне отвечали уже: я пометил вас крестиком.
Мелом украдкой всех чиркал, пока отвечали ему; а когда вызывал, то справлялся сперва с рукавами, надсверливал глазом: их: нет ли тут крестика?
Вот и поймал (был хитрее).
В сем памятном случае он проявил наблюдательность:
– Меченый, меченый – вы уж ступайте, Фризакис!
***
– Да, да: подойдет он, а я его – мелом, – рассказывал после в профессорской.
Очень довольный ловитвою, выставил всем им зачет; и пошел в заседанье совета: сидели уже за зеленым столом: социолог Крылесов, Драпапов, Савков, Задопятов, Коковский и Пров Николаевич Небо; и ректор Безнет, белоглазый с обритым надгубьем и с войлоком белым, растущим из шеи, открыл заседание, зашепелявив и перебирая бумаги.
– Никита Васильевич, – после уже заседанья Коробкин коснулся руки Задопятова; и, отведя его в сторону, официально, но бодро совсем, даже весело как-то, отрезал с подчерком – пожалуйте, вот-с!
В руку сунул пакетец.
– Что это? – взглянул на него Задопятов: казался худей, зеленей, а мешки под глазами – белей:
– Не по адресу послано: мне; тут надписано – вам-с… И, отрезав, справлялся с книжонкой:
– Пункт третий: визит к фон-Мандро.
Да уж поздно; а – жаль, потому что Мандро занимал; захотелось на чем-то проверить себя: поглядеть на Мандро; и потом – в корне взять: коль знакомятся дети, – родители – ну там – наносят визиты.
Уж карюю перегарь дня доедала некаряя ночь, когда он на извозчике трясся к себе, в Табачихинский; оттепель снег распустила: гнилая зима! Обнаружились камни в туманный и моросный день.
Что прикажете делать: не город – разлужа – Москва!
За обедом рассказывал, как он студента словил: подвязавшись салфеткой, похрустывал смачно коричневой корочкой уточки он:
