— К-ка-к?.. Как ты смеешь?.. — выпятив грудь, встряхнул кулаком купец. — Да я тебя… В порошок и по ветру!..
— Не-т, ваша-сясь… — окружили купца уроды, громыхая костылями-лестницами. — Тому вон, што шкандал поднял… А хоть бы и тебе?.. — ухмыльнулись они, ворочая свирепо белками.
Купец размахнул кулак. Но дикий хромоногий, вцепившись, как клещ, в его кафтан, так изловчился, что откусил ему острыми зубами нос…
Рассвирепел купец. Хватил со всего размаха хромоногого. Но тот и ухом не повел.
Дружинники наседали на купца. А тому было уже не до них: кровь хлющила из носа фонтаном. Надо было замывать. Но обросший, волосатый горбун, перегородив проход? тузил своими руками-обрубками в толстое пузо купца так, что пузыри летели изо рта.
Когда купец, взяв пару-другую дружинников под мышки, понес их в боковую комнату, хромоногий, держась за ворот купеческого кафтана, брыкаясь, заверещал:
— Убери-те его!.. А то я за себя не ручаюсь… Уберите эту пузатую сволочь!..
А кругом крутились уже, топая каблуками и горланя, обнявшиеся красные носы плясали:
Не ходи бочком,
Ходи ребрушком!
Не зови дружком,
Зови зернушком! -
подсвистывали, нося зобы, ехидны.
* * *
В углу Крутогорову вязала руки стража. Отбирала от него спрятанные за воротом одежды — нечто "скрижали огня" (как передавали потом). Барыньки и девицы в красных парчовых сарафанах и высоких кокошниках — в гнезде ехидн так любят все русское, даже одежду! — всплескивали руками.
— Негодяй!.. Подлец! Как онемел? Кто его пустил?.. Скажите, кто?! Красный!.. А-а!..
— Н-да… Невелика птичка, а ноготок востер. Ну, да мы его сейчас… — прошмыгнул, косясь на Крутогорова, какой-то военный туда, откуда лилась музыка.
Белоснежный заливал электрический свет хрустали, колонны из малахита, позолоту, шелка, парчу и бархат… За колоннами рыдала, с нежными арфами и скрипками переплетаясь, томная виолончель, будто серебряная луна плыла в жемчужных тучах, словно голубой пел ветер… а кругом этот чертов кавардак сытой толпы…
Из-за колонн, оттуда, где томилась и безумствовала виолончель, в красных трубочках, туго обтягивающих ляжки, и в красных же мундирах вышли под руку с легкими, хрупкими, как лилии, женщинами военные. И навстречу им багровые носы, махая руками, свирепо что-то загорланили и дико…
Крики стихли. Выскочивший из толпы военных, высокий, сухой, зеленокожий Гедеонов окинул толпу ницым взглядом. Увидев в углу связанного Крутогорова, вздрогнул. Но, набравшись храбрости, кинулся сломя голову к нему с выступа.
— Эт-то… что?.. Это, наконец… Что за чер-рт?! Вылинявшие зелено-желтые глаза торчали из-под жестких рыжих бровей, как ножи.
Толпа смыкалась все теснее и теснее, пытая Крутогорова:
— Ты один сюда приехал, а? Что вы затеваете?.. Умрем, а земли мы не отдадим вам. Договор отвергли — вы, красные, первыми. Значит — война?.. Месть на истребление! Говори, что еще затеваешь?!
— Что затевает солнце, когда оно всходит?.. — откинул назад голову Крутогоров, меряя двуногих взглядом. — Но не одно солнце обрушится на вас… Вам, гадам, будет мстить и земля… Через землю вы погибнете.
Круто повернувшись на каблуках, трясясь, вытянул длинную жилистую шею Гедеонов. Выскалил гнилые зубы:
— Ого!.. Да он… не робкого десятка! А еще говорят, что мучили… мужичье-то… Нет, когда б взаправду вымуштровать… не заговорили бы больше! А договорятся! Чем бы это их попотчевать, а?
— В-ешать!.. — подхватила сыть. — Вешать сиволапую сволочь! Виселицей их потчевать…
— А работать кто будет на вас?.. — жег их Крутогоров черным огнем. — Ну да все равно… Чем больше повешенных, тем скорее месть… И лютее… Все из-за земли, знайте!..
Орава кинулась на него с простертыми скрюченными руками и свирепыми криками. Схватила его за шею.
— Решить!
Гедеонов, обнажая гнилые желтые клыки, уговаривал ехидн:
— Не горячитесь. Какой прок, если мы его убьем сразу?.. Надо его немножко попотчевать… В секретку его!..
* * *
Но хрупкая, нежная и светлая, словно сказка, вышла откуда-то девушка (это была Тамара).
— Я прошу… не трогать его… — повернула она пылающее лицо к Гедеонову.
— Ты-ы?.. — воззрился на нее Гедеонов грозно.
Девушка, нежно и светло улыбаясь, взяла под руку отца. Увлекла его в соседний зал.
За колоннами тяжко зарыдала и забилась печаль песни, — точно луна, похожая на смерть в белом саване, мчалась за черными разорванными тучами, разбрасывая бледный серебряный свет по дороге, устланной гробами…
Орава, бросив Крутогорова, таращила вослед хрупкой Тамаре гнойные глаза с ужасом…
В углу же шушукались и судачили холеные тупые барыньки: что это за девица Гедеонова укротила? Говорят, она его дочь… А все ж…
Какой-то старичок-генерал подскочил, шаркая подметками, к дамам. Закрутил старый храбрый ус: это весьма понятно-с, княжна Тамара, видите ли — дочь Гедеонова, — точно. Оно, хоть Гедеонов и давний бездетный вдовец, ну да ведь княгиня — тихоня — хе! хе! — женщина с темпераментом-с, не одному… пришлось убедиться в этом, — и Гедеонов живет с ней, как с женою, уже восемнадцать лет… С мужем, князем Сергеем, у княгини были нелады с первых же годов супружества, и она тогда же сошлась с Гедеоновым — поразил ее, знаете ли, необыкновенный характер генерала. Свяжется же черт с младенцем! От Гедеонова у ней и родилась дочь, хотя Тамару и знают, как дочь князя Сергея…
* * *
Виолончель смолкла — серебряная луна упала и разбилась на острых скалах…
Но что-то светлое цвело в сердце Крутогорова и пело… Не хрупкая ли, огненная Тамара, воздушная и нежная, как сон, окутанная светлым газом?
Тамара прошла около, остановив медленный, долгий взгляд. Маячил и манил хрупкий огненный кубок счастья… Кто выпьет? Кто возьмет огненную красоту?
Ибо не знала Тамара красоты своей, богатства своего.
Из-за толпы на нее взглянул Крутогоров. Она вздрогнула и опустила голову.
И, лишь слегка приподняв багряное, пылавшее лицо, повела искоса серым медленным взглядом, неведомым, как судьба. И, остановившись, шире раскрыла ресницы, глубже заглянула в солнечные глаза Крутогорову, погрузилась в них. И вздох ее был — вздох шумных вершин, омоченных весенним дождем, всплеск ночных волн…
Ушла и не вернулась больше.
В зале — блеск позолоты, суматоха, музыка, звон бокалов, давка — все смешалось в одну сплошную искру зеленого огня ненависти. Сыпались зеленые искры диких глаз золотой толпы, сливаясь с позолотой стен, с музыкой, с жутью пьяных холеных морд.
Извернулся Гедеонов. Сквозь сутолоку грудей, рев, сквозь изгородь жадных костлявых рук протащил Крутогорова в боковой проход.
— А ты знаешь, — гнусил он над ухом невольника в проходе меж залом и уборной, — знаешь, кто такая Тамара?.. Не догадываешься?.. По фотографиям хотя бы…
Из перекошенного гнилого рта темная била пена. Костлявые руки сжимали Крутогорову горло. . Но молчал посланец — точно не было его здесь, — да и впрямь был он не здесь, а Там, на окраине города, с земляками-пламенниками.
— Ты что ж молчишь?.. — извивался Гедеонов. — Тамара — дочь, слышишь?.. Тут одна загвоздка… мать бы… Но она — моя дочь… Потому что ведь… от меня зачала ее… и не нашла нужным скрывать это… Вот почему Тамара считает меня своим отцом, а не… Впрочем, нелепо было бы звать ее Гедеоновой… Так-то вот… с огнем баба!.. и сейчас еще у ней хахали водятся… из мужиков сиволапых даже…
— К чему это? Гад — о гадах!.. — простонал Крутогоров.
— К чему — узнаешь в конце разговора! Пойдем в… Это и есть секретка. Отвечай напрямик — убить меня пролез?..
— Да, я пришел, чтоб убить… гада.
— Знаю. Грозы не избежать. Ежели не принять мер — всем нам будет крышка. Да ведь хватит средств укротить!
Впихнул связанного в боковую комнату. Тут охорашивался перед зеркалом — мешковатый, бородатый, суглобый чернец-лихач в синем балахоне. Юлил в шелковой, заанафемствовал вдруг навстречу связанному (это — Вячеслав).
— Анафема богоотступнику!.. А навстречу Гедеонову:
— Осанна, властитель подлунный! Бог спас тебя от явной смерти.
Буркнул себе в бороду вдруг:
— Черт колеса все побил, за ним ездивши!
— Заткни хайло, черт!.. — захохотал визгливо генерал в бороду лихачу. И, повернув искривленное лицо в сторону, выпалил: — В морду дам, батя, пошел ты к черту с богами, сам я себя спас!.. Ха-ха-ха!.. Вот что я скажу вам, друзья, мать бы… Вы — три свидетеля: бог (кивок в потолок), черт (кивок на лихача) и ублюдок (кивок на связанного). Потому что человек — вообще ублюдок: ни черт, ни бог. Так вот, дорогие свидетели: надо покончить с революциями. Ведь все революции сводятся к тому, чтобы диавола признать богом на земле… Дьявол — это жизнь, движение, ломка, страсть, а бох — вечный покой, благость, тихий свет… Два стана сражаются, мать бы… один — во имя бога, но дьявольскими средствами (исторические религии, священные монархии, пропитанные кровью); другой — во имя дьявола и тоже дьявольскими средствами, впрочем, иногда и божескими… Так вот — кто лучше?.. Оба лучше!.. Через определенные периоды станы эти меняются ролями, но суть остается та же: толпа жаждет избавления от страданий и этим самым нагромождает гору еще больших страданий, мать бы… А бог и дьявол — это только лики двуединой правды жизни, стороны одной и той же монеты — орел и решка. Кто же выигрывает, мать бы?.. Тот, у кого монета с двумя орлами по обе стороны — или там с двумя пентаграммами, с двумя, словом, знаками выигрыша по обе стороны, мать бы… Не так ли?.. Короче — ложь — вот мерило вещей, а правда — это только одна из дочерей лжи.
