Однако вначале нужно было выполнить последнее обещание, данное папе.
— Мама, если я уеду из Вены, ты поедешь со мной? — как-то спросила я, сидя за чаем у нее в Дёблинге. Дом, когда-то огромный, теперь казался маленьким, а сама мама — еще меньше. И хотя комнаты были заставлены вещами моих родителей и в каждом углу таились воспоминания, даже памятный запах папиного табака еще не выветрился, — все равно без папы они казались пустыми.
Мама в упор посмотрела на меня, и я разглядела лишь осуждение в ее глазах. Я чувствовала, как она прикидывает, почему это я вдруг задаю такой вопрос, и подумала: а не рассказывал ли ей Фриц о моем побеге в Будапешт? О том, как я пыталась обеспечить себе алиби, сочинив, что она попала в больницу? Мама никогда не упоминала о моем неудачном побеге, а самой мне, конечно же, и в голову бы не пришло ставить ее в известность. Но, если она что-то и знала, у нее наверняка был миллион причин скрывать это от меня.
От чашки в ее руках шел пар, и целую долгую минуту я слушала, как барабанит летний дождь в окно гостиной, а она все молчала. Потом она поднесла чашку к губам и сделала глоток. Только после этого ответила мне.
— Зачем тебе уезжать из Вены, Хеди? Здесь твой муж. — Тон у нее был отстраненный и непроницаемый.
С мамой приходилось говорить очень осторожно. Сколько бы я ни пыталась объяснить, как тягостно мне живется с Фрицем, она либо делала вид, что не слышит, либо принимала его сторону. Даже увидев синяк у меня на щеке, она продолжала твердить об «обязательствах». Дело жены — исполнять свой долг перед мужем, повторяла она при каждом удобном случае. Я не в первый раз задумывалась о том, откуда это у нее — от ревности, от злости? Она ведь сама когда-то пожертвовала многообещающей карьерой концертирующей пианистки, когда стала домохозяйкой и матерью, и теперь считала, что и я обязана принести такие же жертвы и принять на себя такие же обязательства. Чего бы это мне ни стоило.
— Я имею в виду — если политическая обстановка вынудит нас с мужем уехать из Вены. — Я чуть было не сказала: «гитлеровская угроза», но сдержалась. Зная, что мой муж только что заключил договор с Гитлером, я не могла заставить себя выговорить такую наглую ложь, пусть и ради важного дела. — Тогда ты поедешь с нами?
Мне нужно было знать, стоит ли включать ее в мой окончательный план. Просчитывать ли заново все шаги и риски — уже не для себя одной, а для двоих? Я не решалась обсуждать с ней свои планы, но догадывалась, что мне не удастся уговорить ее бежать из Вены, тем более — вдвоем, против воли Фрица и без его ведома.
— Ну что ты, дорогая, конечно нет. Это мой дом. И, кстати сказать, твой отец всегда слишком переоценивал опасность, угрожающую Австрии. Здесь, в Вене, нам абсолютно нечего бояться, осуществит Гитлер свои угрозы или нет. — Она прищелкнула языком и добавила: — Ох уж эта его привычка рассуждать с тобой о политике. Не стоило вообще забивать тебе голову этой чепухой. Была бы ты сыном, другое дело.
Во мне вспыхнул гнев. Как смеет мама так говорить о папе? И как она может думать, что я была ему менее дорога от того, что родилась девочкой?
В ответ на ее слова у меня вырвалось то, что я уже давно держала в себе.
— Тебя никогда не интересовали мои отношения с папой. И я для тебя всегда была плоха, ведь так? Не о такой дочери ты мечтала.
Она изогнула бровь: единственное выражение удивления, какое она когда-либо позволяла себе. Но голос у нее был по-прежнему ровный.
— Не стоит так думать обо мне, Хеди. Ты не права.
— Мама, за все мое детство ты меня ни разу не похвалила. Только критиковала и указывала, что еще я должна в себе изменить, чтобы стать такой, как все девушки в Дёблинге.
В лице у нее ничто не дрогнуло.
— Это не потому, что ты была для меня недостаточно хороша, тогда или сейчас. У меня были свои причины, чтобы не разбрасываться похвалами.
Мой голос взлетел вверх вместе с поднимающейся в груди волной ярости. Я не могла больше слышать этот ее спокойный уверенный тон, лишенный любых эмоций, кроме осуждения.
— Какие причины, мама? С чего бы родной матери так бояться «разбрасываться» похвалами и лаской?
— Хеди, я же вижу — даже если я объясню, ты все равно не поверишь. У тебя сложилось определенное мнение обо мне, и ты будешь его отстаивать. Что бы я ни сказала, какие бы доводы ни привела, ты будешь думать только самое плохое.
— Неправда. Если у тебя есть какие-то доводы, я хочу их знать.
Мама поднялась, поправила юбку, пригладила волосы и сказала:
— По-моему, нам пора прощаться. Я имею в виду — тебе пора домой. — И она вышла из комнаты.
Разговор был окончен. В тот самый момент, когда мы с мамой только-только подобрались к самому сокровенному. Но я получила ответ, за которым пришла. Мама не намерена уезжать из Вены со мной.
Застегивая легкий плащ и собираясь уходить, я чувствовала, что разрываюсь надвое. Какой-то частью души я чувствовала, что мой долг — бежать вслед за мамой в кабинет и рассказать ей о подслушанном разговоре, об «эндлёзунге». Может быть, тогда она поедет со мной? Я не знала, заставит ли это ее изменить свое мнение, и не знала, поверит ли она мне. Я даже опасалась, как бы такая откровенность не повредила мне самой. Я подозревала, что она может сообщить о моем плане Фрицу и тем самым лишить меня отличного шанса на побег. И я решила, что безопаснее будет промолчать.
Мама приняла решение, и мне не удалось его поколебать. Мое последнее обещание, данное папе, было выполнено.
Глава двадцать пятая
25 августа 1937 года
Вена, Австрия
Предвечернее солнце заливало теплым светом шелковые, карамельного цвета обои в моей венской спальне. Со своего наблюдательного пункта — скамеечки перед туалетным столиком — я бросила взгляд на мужа. Он лежал в постели полусонный, пресыщенный любовными играми, которыми я соблазнила его после завтрака — тактика, призванная усыпить его неизменную ревнивую бдительность. На короткое время я вновь стала такой, какой была в медовый месяц. Юная девушка, очарованная своим солидным взрослым мужем и благодарная за защиту, которую он обеспечил ее семье.
Глаза Фрица открылись, и я встретилась с ним взглядом. Теперь я уже не была невинной девушкой. С притворно-скромной улыбкой я подошла к кровати и встала перед ним, совершенно голая. Он провел пальцем от моей груди до пупка и дальше, остановившись на верхней части бедра. Я с трудом сдерживала дрожь отвращения: было гадко чувствовать, что моего тела касается рука предателя.
— Жаль, нет времени продолжить, — проговорил он сонным голосом.
Я прошептала:
— И мне жаль, — хотя втайне молилась, чтобы это был наш последний раз. Самый последний.
— Но долг зовет. Пора готовиться к ужину. Гости скоро начнут съезжаться на коктейль.
— Темно-синее платье будет уместно для такого случая? — задала я заранее продуманный вопрос.
— Да, оно тебе к лицу.
С тщательно отработанной небрежностью я заметила:
— Мне кажется, к нему хорошо подойдут украшения от Cartier.
— Те, что я купил тебе в Париже после нашей помолвки?
— Те самые.
Достаточно ли спокойно это прозвучало? В конце концов, весь успех моего плана зависел от того, будут ли на мне в этот вечер мои самые дорогие украшения.
— С таким платьем сапфиры и рубины будут смотреться еще великолепнее, правда?
— Я как раз об этом думала.
На самом деле я думала о том, что все остальные украшения Фриц покупал не мне, а фрау Мандль, хозяйке дома. Драгоценности от Cartier были единственными, которые он купил для меня, для той Хеди, какой я была до того, как стала его женой. Они были мои собственные.
— Я достану их из сейфа.
К тому времени, когда Фриц принес мне ожерелье, серьги и браслет, я уже надела темно-синее платье и сидела неподвижно, терпеливо ожидая, пока моя новая горничная «Лаура закончит с моей прической и макияжем. В зеркале я видела, как девушка защелкнула ожерелье у меня на шее и браслет на запястье, а затем осторожно, чтобы не повредить прическу, вдела в уши серьги.
