вы можете снова устроиться в гамаке.
— Я покинул его не просто так, — заметил молодой человек. — Лежа в нем, я находился бы в невыгодном положении во время нашей с вами беседы.
— Потому я и попросила вас об этом. Я хочу уложить вас на лопатки и лишить всякой возможности возражать мне.
Пол тут же вернулся, но перед тем как снова вытянуться в гамаке, он c прежней чрезвычайной серьезностью спросил, где она в таком случае будет сидеть.
— Я намерена не садиться вовсе, — ответила она, — я подойду к вам, встану у вас над душой и примусь вас изводить.
Он неловко уселся в гамаке, стараясь держаться прямо и не решаясь лечь, как лежал до этого; Роза, приблизившись к нему, протянула руку.
— Дайте мне еще раз взглянуть на этот предмет.
Маленький футляр, только что полученный от нее, лежал у него на коленях; теперь он вновь отдал его Розе. Она открыла его, нажав на пружину, и, склонив голову к плечу, свежим взглядом окинула камень в оправе, покоившийся на белом бархате. Затем, громко захлопнув футляр, возвратила его Полу.
— Да, прекрасная вещь; камень чудесный, она оценит. Но, дорогой мой, этого недостаточно. — Роза наклонилась к нему, и он, вжимаясь спиной в жесткие веревки гамака, поднял на нее глаза. — Вы слишком многое принимаете за должное.
Пол помолчал немного, но в конце концов признался:
— Моя мать сказала мне то же самое, и я тогда ей сказал, что вы мне это уже говорили.
Роза с минуту непонимающе смотрела на него, а потом снова улыбнулась.
— Вы путано изъясняетесь, но я вас поняла! Она пыталась открыть вам глаза.
— Ей известно, — повторил он, — что вы советуете мне то же, что и она.
— Она наконец поверила в это! И то, что она оставила нас вдвоем, тому подтверждение. Я всем сердцем надеюсь в полной мере оправдать ее доверие, поскольку прежде она была так слепа к собственным интересам, что полагала, будто вам так тут надоело за эти три недели, что вы со скуки влюбились в меня.
— Я ей конкретно объяснил, что вовсе в вас не влюблялся.
Тон Пола в те моменты, когда он стремился к предельной серьезности, был способен развеселить почти любого собеседника.
— Надеюсь, когда вам придется конкретно объяснять кому-либо, что вы очень даже влюбились, вы будете убедительнее! — воскликнула Роза.
Она слегка толкнула гамак, отворачиваясь, и Пол еще с минуту мягко покачивался в нем.
— Боюсь, вам не стоит требовать от меня слишком многого, — наконец произнес он, глядя, как она возвращается к столу и наливает себе чашку чая.
Она отпила немного, вновь поставила чашку на стол и вернулась к нему.
— Я бы требовала от вас слишком многого, если бы вы требовали слишком многого от нее. Но вы от этого далеки, а ваше положение безупречно. То, что вы предлагаете, слишком прекрасно, чтобы в ответ вы услышали отказ.
— Я знаю, что могу предложить, а чего не могу, — ответил Пол, — и особе, о которой мы с вами говорим, тоже все это прекрасно известно. Я ничего от нее не скрываю, и если мое положение и впрямь так безупречно, то ей это должно быть так же очевидно, как и вам. Я согласен, что я порядочный человек и что на данный момент мое дело процветает, а мои перспективы и гарантии любого рода довольно значительны. Но все эти достоинства годами доводились до нее, и ничего к этому списку нельзя добавить, не рискуя смертельно ей наскучить. Вы и моя маменька говорите, что я слишком многое принимаю за должное, но я принимаю за должное это и только это.
Это была необычайно длинная речь для нашего молодого человека, а благодаря отсутствию интонаций и невыразительным паузам она казалась еще длиннее. Она произвела явное впечатление на Розу Армиджер, глаза которой распахивались все шире по мере того, как он говорил. На лице ее читались умиление и живое сочувствие, и, когда Пол умолк, Роза продолжала смотреть на него с напряженным ожиданием, как бы побуждая говорить дальше. Но он единственно добавил:
— Я хочу сказать лишь, что, если я достаточно хорош для нее, ей осталось только принять мое предложение.
— Вы достаточно хороши для лучшей девушки в мире. Вы честны и добры, щедры и мудры, — сказала Роза с дрожью искренности в голосе.
Она смотрела на него с понимающей приязнью, свойственной умам настолько чутким, что их трогает любое проявление красоты, пусть даже самой сокровенной.
— Вы так надежны, с вами так спокойно, что любые отношения с вами — настоящий подарок, за который нужно быть благодарным.
Она осыпала его дружескими комплиментами, расхваливала, как добротный товар, говорила так, будто речь шла о каком-то совсем другом человеке.
— Источником радости и гордости для меня всегда будет то, что вы, пусть на краткий час, были моим другом!
Пол ответил на эти восторги тем, что медленно, с видимым усилием, поднялся.
— Вы думаете, мне нравится то, как вы со мной поступаете? — вдруг резко спросил он.
Таким тоном он заговорил с ней впервые, но Роза не замедлила с ответом:
— Мне нет дела до того, нравится вам это или нет! Таков мой долг и ваш долг тоже; мы оба поступаем правильно.
Он стоял перед ней, рослый, громоздкий, настоящий верзила, и продолжал говорить так, будто пропустил мимо ушей ее последние слова.
— Так странно слышать все это от вас.
— Все странно, а правда страннее всего. К тому же это вовсе не так немыслимо, как кажется. Разве вы имеете что-то против нее; разве она не красива и благонравна — прекрасно воспитана и во всех отношениях мила? Разве с тех пор, как я впервые увидела ее здесь, она не расцвела самым чудесным образом, а смерть отца не дала ей доход в три тысячи в год и возможность, с этими ее огненно-золотыми волосами, выглядеть в глубочайшем, изысканнейшем первоначальном трауре куда миловиднее, дорогой мой мальчик, чем любая другая девушка, которой когда-либо случалось или когда-нибудь случится заглянуть в любой банк Уилверли, при всем моем к ним, то есть девушкам, уважении? И разве, ежели допустить, что вы и впрямь ко мне неравнодушны, был хоть малейший шанс, что, зайди вы в своем неравнодушии слишком далеко, я не ограничилась бы тем, что выслушала вас с сочувствием, сказала «о, дорогой мой!», ласково похлопала вас по спине и тут же выставила за дверь?
Пол Бивер, как только она начала высказывать ему все это, вылез из гамака и принялся медленно бродить,
