Мигель Астуриас - Ураган

Лино пел надтреснутым голосом:

Как только Лестер Мид вернулся из столицы с выпущенными на свободу Бастиансито и Хуанчо, Макарио Косматый тайком навестил его, чтобы рассказать, со всеми красотами и чудесами, про любовь Лино к морской деве. Позже наведалась к Мидам и донья Роселия — поблагодарить, что вызволили Хуанчо, и сообщить, какую беду наслал господь на Лино…

Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не говоря ни слова, даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета, ни помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь Лино избавиться от чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил.

— Недаром он — молчок, и ушли от него ни с чем, — говорили те, кто прознал про неудачу. Ведь он сам — сын морской женщины и вышел сюда на берег, смеясь как тронутый.

— И впрямь, зеленые глаза — от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы!

— Да, рыбье он отродье, вот и молчит!

Лиленд сказала мужу, что навестила жену Лино. Бедняга плачет в три ручья, но смирилась с горем.

— И на том спасибо… — проворчал Лестер.

— Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу…

— Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной! — воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать.

— Во всяком случае, ты обязан поговорить с Лусеро как мужчина с мужчиной. Надо этому положить конец… Пусть он возьмется за ум… бросит глупости…

Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус — с телом упругим, как струна гитары, и с пальцами, пахнущими сандалом. Воспоминание о ней мешало ему говорить.

— Поговори ты, — предложил он жене после долгой паузы. — Заступись за Лино, скажи, чтобы его оставили в покое, дурь сама собой пройдет. Я слышал, что старик Лусеро выгнал сына из дому и даже грозил зарубить его… Глупец! Почти все отцы, когда наказывают детей, ведут себя как настоящие дикари. Но это понимают лишь бездетные супруги.

Через несколько дней, за десертом, Лиленд коснулась вопроса, существуют ли на самом деле сирены.

— Я бы ни капельки не удивилась, — заметила миссис О'Бринд, задыхаясь от жары; жара была своего рода острой приправой к кушаньям, так что от них бросало в пот.

— Всякая женщина, кроме своей, — прекрасная сирена, — заявил мистер О'Бринд, яростно утирая носовым платком пот, обильно струившийся по толстым щекам, лбу, носу, подбородку, ушам и затылку.

— Вот, вот, — поддержал Лестер.

— Все это глупости, — вставила миссис О'Бринд.

— Но, возвращаясь к теме, — продолжила Лиленд, верите вы в сирен или нет?

— В молодости, учась в университете, я кое-что разузнал насчет сирен. И до сих пор помню наизусть.

— Просим! — воскликнул Мид.

— Ой, ради бога, не надо! — взмолилась миссис О'Бринд. — Я тоже знаю все про сирен почти наизусть: он мне твердит это, когда мы ждем поезда или трамвая, за бритьем и когда устает читать.

— Да, но мы-то не знаем и хотим услышать. Вы эгоистка, миссис.

— Я слышал про сирен…

— Ну, началась лекция! Пойду пройдусь, пока мой благоверный вещает! — воскликнула миссис О'Бринд, встав из-за стола с чашечкой кофе в руках, и укрылась в тени — горячей и черной, как ее кофе.

— Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов, жара стояла адская. Ничто не нарушало моего первого сна. Судно плыло с попутным ветром, и дружелюбное море качало его, как детскую люльку. Издалека за кораблем следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на золотой вихрь. Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас свет, озарив рыбу из брильянтов. Она извивалась… Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил я, не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил, что вот-вот упаду в море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена? У меня есть основания думать, что да. С той ночи я чувствую вокруг тела опаловый свет — то холодный, то теплый, как бывает, когда натрешься ментоловым маслом. Я чувствую себя более привлекательным и… как бы это сказать… во власти стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И жалеть меня не нужно. Потрите об меня свои руки — обычные руки, без чудес — и увидите, исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам немного света от той сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее. Хоть я не помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю, что видел. Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным образом узнали во сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому же аромат той ночи, теплый воздух, ритмичный танец моря, кружевная тень гамаков… От всего этого воспоминание о трепетном огоньке, который, пробежав по моему телу, мгновенно канул в бездну океана, стало чисто сексуальным.

Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил:

— Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так интересно, и какая у вас прекрасная память!

— Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен, заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают светиться, плавая в бурных водах…

Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены, Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев — перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с балластом — из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами. Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка и дыма, говорили осипшими старческими голосами.

Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы.

Все окружали лунатика и просили спеть «Кто-кто». Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: «Кто-кто, кто-кто…»

Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:

Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса:

И так до захода солнца — курить, пить и повторять «Кто-кто»… Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, «волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево». Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил:

— У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!..

Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот.

В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:

— Ты пропащий, видит бог! — обличал его Хуанчо Лусеро, брат. — Толку от тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в водочной бутылке!