Ему нечего было взывать ко вниманию: рты у всех были раскрыты, словно толпа впивала в себя его слова. Тюваш, сидевший подле оратора, слушал, тараща глаза; Дерозерэ время от времени опускал веки; далее аптекарь с сыном Наполеоном, стоявшим у него промеж колен, приставлял к уху руку, чтобы не проронить ни одного звука. Другие члены жюри степенно наклоняли подбородки к жилетам в знак одобрения. Пожарные, стоя у подножия эстрады, опирались на штыки; а Бинэ, неподвижный, замер, выпятив локоть и с саблей наголо. Быть может, он что-нибудь слышал, но видеть ничего не мог, закрытый до носа козырьком каски. У его помощника, младшего сына Тюваша, каска была еще огромнее и качалась у него на голове, обнаруживая кончик ситцевого шейного платка. Он улыбался под каской с детскою кротостью, и его маленькое бледное личико, с которого градом катился пот, было радостно, устало и сонно.
Вся площадь до линии домов была переполнена народом. Все окна, все двери были заняты зрителями. Жюстен, у аптечной витрины, казался всецело погруженным в созерцание. Несмотря на тишину, голос Льёвена терялся в воздухе. Долетали отрывки фраз, прерываемые шумом стульев в толпе; потом вдруг раздавалось позади протяжное мычание быка или блеяние перекликавшихся овец. Пастухи пригнали скот на улицы местечка, и он время от времени ревел, обрывая качавшиеся перед ним веточки зелени.
Родольф придвинулся к Эмме и говорил вполголоса, быстро:
— Разве этот всеобщий заговор вас не возмущает? Есть ли хоть одно чувство, которого бы свет не осуждал? Самые благородные порывы, самые чистые симпатии он преследует и осыпает клеветами. Встретятся ли две души, нуждающиеся одна в другой, — все устроено так, чтобы они не могли соединиться. И все же они будут делать отчаянные попытки, будут биться крыльями, будут звать друг друга! О, рано или поздно, через шесть месяцев или через десять лет — не все ли равно? — но они соединятся, они будут любить, потому что этого требует рок, потому что эти двое рождены друг для друга….
Он сидел скрестив руки на коленях, и, приблизив лицо к Эмме, глядел на нее снизу вверх пристально. Она различала в его глазах золотистые искорки, сверкавшие вокруг черных зрачков, и даже обоняла запах помады, которой лоснились его волосы. Тогда ее охватило томление; она вспомнила виконта, пригласившего ее на вальс в Вобьессаре, — от его бороды, как и от этих волос, несся аромат ванили и лимона; бессознательно она прикрыла глаза, чтобы полнее вдохнуть этот запах. Но, откинувшись на спинку стула, она увидела при этом движении — далеко, на краю полей — «Ласточку», старый дилижанс, медленно спускавшийся по косогору Лё, поднимая за собою облако пыли. В этой желтой карете так часто приезжал к ней Леон, и по этой же дороге он уехал навсегда! Ей показалось, что она видит его по ту сторону площади, у его окна; потом все смешалось, заволоклось туманом; ей казалось, что она кружится в вальсе, под огнями люстры, с виконтом, и что Леон недалеко, что он сейчас войдет… а между тем продолжала чувствовать возле себя голову Родольфа. Сладость этого ощущения пронизывала ее прежние, опять зашевелившиеся желания, и, словно песчинки в вихре, они кружились в тонких волнах аромата, лившегося в ее душу. Несколько раз она расширяла ноздри, вдыхая свежий запах плюща, обвивавшего капители колонн. Она сняла перчатки, отерла руки; потом обмахнула лицо носовым платком, прислушиваясь сквозь шум в висках к гулу толпы и голосу советника, скандировавшего нараспев свои фразы:
«Продолжайте! Упорствуйте! Не внимайте ни внушениям рутины, ни слишком поспешным советам не в меру отважных экспериментаторов! Заботьтесь прежде всего об улучшении почвы, о хорошем удобрении, об усовершенствовании пород лошадей, рогатого скота, овец и свиней! Пусть этот съезд будет для вас мирной ареной, на которой тот, кто вышел из состязания победителем, протягивает руку побежденному и братается с ним в ожидании дальнейших успехов! А вы, почтенные слуги, скромные работники, чей тягостный труд до наших дней не был оценен ни одним правительством, придите получить награду за ваши молчаливые добродетели и будьте уверены, что государство отныне устремило свои взоры на вас, что оно поощряет вас и ограждает, что оно будет поддерживать ваши справедливые требования и облегчит, насколько это возможно, бремя ваших тяжелых жертв!»
Тут Льёвен сел; встал Дерозерэ и начал свое слово. Вторая речь не была, быть может, так цветиста, как речь советника, но она отличалась преимуществами более положительного характера, а именно более специальными знаниями и более существенными соображениями. Похвалы правительству заняли в ней меньше, а религия и земледелие — больше места. Были поставлены на вид взаимные отношения той и другого, и выяснено, насколько они дружно содействуют успехам цивилизации. Родольф с госпожою Бовари беседовали о снах, предчувствиях, магнетизме. Оратор, восходя к колыбели общества, описывал суровые времена, когда люди питались желудями в чаще лесов. Впоследствии они бросили звериные шкуры, оделись в шерстяные ткани, провели борозды и насадили виноградную лозу. Было ли то благом и не таилось ли в этих открытиях более опасностей, нежели преимуществ? Дерозерэ ставил себе эту проблему. Родольф от магнетизма мало-помалу перешел к сродству душ, и в то время как председатель съезда указывал на Цинцинната за сохой, на Диоклетиана, сажающего капусту, и на китайских императоров, знаменующих новолетие посевом, вдохновенный собеседник объяснял молодой женщине, что причина этих непреодолимых привязанностей — наследие прежних жизней, пережитых нами до появления нашего на свет.
— Так, например, мы с вами, — сказал он, — почему мы встретились? Какой случай свел нас? Объясняется это, конечно, тем, что, несмотря на пространство, нас разделявшее, мы, подобно двум рекам, которые текут врозь, чтобы потом слиться, следуем направлению общего нам обоим водосклона.
Он схватил ее руку; она не отняла своей руки.
«Лучшее общее ведение сельского хозяйства!» — выкрикнул председатель.
— Например, когда я зашел к вам намедни…
«Господину Бизэ из Кенкампуа»…
— Знал ли я, что окажусь вашим спутником?..
«Семьдесят франков!»
— Сто раз хотел я уйти, но все же пошел за вами, остался.
«Удобрение почвы».
— Как остался бы и сегодня, и завтра — все дни, всю жизнь!
«Господину Карону из Аргеля золотая медаль!»
— Никогда, ни в чьем обществе не находил я столь полного очарования.
«Господину Бену из Живри-Сен-Мартен!»
— И потому я унесу воспоминание о вас.
«За барана-мериноса»…
— Вы же забудете меня, я пройду в жизни вашей как тень.
«Господину Бело из Нотр-Дам»…
— Но нет, не правда ли, я займу какое-нибудь место в ваших мыслях, в вашей душе?
«За породу свиней премия разделена поровну: господам Легириссе и Кюленбургу — по шестидесяти франков!»
Родольф пожимал ее руку и чувствовал, что она горит и трепещет, как пойманная горлинка, которой хочется на волю; попыталась ли она отдернуть руку или же ответила его пожатию, но она сделала движение пальцами.
— О, благодарю вас, — воскликнул он. — Вы не отталкиваете меня! Вы добры! Вы понимаете, что я — ваш! Дайте мне возможность видеть вас, любоваться вами!
Порыв ветра, ворвавшегося в окно, наморщил скатерть на столе, а внизу на площади поднял все чепцы крестьянок, словно крылья вспорхнувших белых бабочек.
«Применение выжимок маслянистых семян», — продолжал председатель…
Он торопился:
«Фламандское удобрение — культура льна — осушение — долгосрочные аренды — служба домашнего рабочего персонала».
Родольф молчал. Они глядели друг на друга. Губы обоих были сухи и дрожали от желания; и нежно, без усилия, их пальцы сплелись.
«Катерине-Никезе-Елизавете Леру из Састо-Лагеррьер, за пятидесятичетырехлетнюю службу на одной и той же ферме — серебряная медаль стоимостью в двадцать пять франков! Где же она, Катерина Леру?» — повторил советник.
Она не выходила; но слышны были переговоры вполголоса:
— Иди же!
— Не пойду.
— Налево.
— Не бойся!
— Вот глупая-то!
— Здесь ли она, наконец? — вскричал Тюваш.
— Да… вот она!
— Пусть подойдет!
К эстраде приблизилась, с боязливой повадкой, маленькая старушка, вся съежившаяся в своей убогой одежонке. На ногах у нее были грубые деревянные башмаки, а бедра закрыты широким синим передником. Худое лицо, обрамленное чепцом без оборки, было сморщено, как высохшее яблоко, а из рукавов красной кофты торчали длинные руки с узловатыми суставами. От пыли амбаров, от щелока стирок, от сала шерсти они так заскорузли, потрескались, огрубели, что казались грязными, хотя и были всполоснуты ключевою водой; привыкнув служить, они оставались полуоткрытыми, как бы сами собою представляя смиренное доказательство перенесенных ими страданий. Какая-то монашеская суровость делала значительным выражение ее лица. Ни печаль, ни нежность не смягчали этого безучастного взгляда. В тесном общении с животными она усвоила себе их немоту и тихую покорность. Впервые в жизни очутилась она в такой многочисленной компании и, втайне испуганная этими флагами, барабанами, господами в черных фраках и орденом советника, стояла неподвижно, не зная, идти ли ей вперед или назад, ни куда толкает ее толпа, ни почему члены жюри ей улыбаются. Так стояло перед этою расцветшею буржуазией полувековое рабство.
