Ознакомительная версия.
Женился на пятом курсе… Любили друг друга, вроде. Она красивая была тогда… Планы рисовали: уедем на край света, построим там город, призвание, слава, прожитая сполна жизнь. Загадывали: вот умрем – а внуки будут жить на улице нашего имени.
Я к себе относился всерьез, уважал. Полагал крупным человеком стать, начальником огромной стройки, директором главка: награды, госпремия, портреты и рапорта в газетах… Да не это главное – ведь идей, идей сколько было! Сил невпроворот, веры в себя! С нуля ставить города в Сибири – не так, как повелось: грязь, палатки, авралы, нет – никаких десантов.
Тянешь к месту бетонную дорогу, газ, электричество – все сразу. Ставишь дома, горячая вода, больница, детсад, – потом завозишь людей. И никакой текучки кадров, производительность высокая, сроки сдачи объектов короче, стоимость ниже, – потому что разумно все! Детство… Оказалось, это и так всем известно, да никак не получается…
– Молодость переоценивает свои силы, – банальной фразой поддакнул Звягин, поддерживая течение его мыслей.
– Не-ет! – возразил Володя. – Свои силы молодость оценивает верно. А вот что она недооценивает – это препятствия, с которыми еще не столкнулась и потому не представляет всей их тяжести.
В юности мы о благополучии не думали. Работа будет, зарплата будет, жилье какое-никакое будет – чего еще? Дело надо делать, о главном думать, об общем!
М-да… А тут – распределение. У нас ребенок – только родился. Ехать с ним неизвестно куда? А как там с питанием, с жильем?.. А тут предоставляются несколько мест в Ленинграде, ведомственная комната, перспектива научной работы… Две ночи мы решали с женой, думали… И родня подзуживает, друзья руками машут: да вы с ума сошли, коли есть возможность остаться в Ленинграде, так чего еще колебаться, и в таком духе… – Он отодвинул чашку и упер локти в стол:
– Я тебе вот что скажу. Знать бы, что в любой момент мы могли вернуться в Ленинград – уехали б на Восток, точно. И рост там быстрее, и заработки выше, на ноги раньше становишься. Но ведь захочешь вернуться – а как? Право на прописку, квартирная очередь… Билет-то получается в один конец. Ну, и рассудили просто: уехать-то мы всегда сможем, а вот в Ленинграде устроиться -сложнее… И – остались.
Большинство, кого я знаю, по той же причине за Ленинград цепляются. Потому что уехать – это необратимый шаг. Многие бы и не захотели вернуться! Но им необходимо знать, что в любой момент могут вернуться, если захотят. А так – боятся потерять, судьбу клянут, а держатся за него.
И много они с того Ленинграда имеют? У нас командированные со всего Союза спрашивают – как там в театрах, в музеях? Пожимаешь плечами: давно не был. Ах, как же так, великие артисты, знаменитые картины! Отвечаешь: ребята, я не посещаю Ленинград, я в нем живу, а это вещи совсем разные… Ведь театры и музеи не ленинградцами набиты – приезжими. Ленинградцу некогда. Семья, работа, быт заедает…
Первый год на работе я аж светился энтузиазмом. Самостоятельный человек, зарплата, инженер, начало пути. А ниточка незаметно, исподволь уже свивалась в петлю.
Ребенок растет. Ясли. Детсад. Болеет. Хороших врачей ищешь. Устраиваешь одно, достаешь другое. Работу на дом берешь для приработка. Заводишь нужные знакомства. Добиваешься очереди на кооперативную квартиру. Жизнь!.. Второй родился. А старшего в школу устраивать пора, да желательно школу получше, со спецуклоном, об его будущем думать уже надо. Ремонтируешь квартиру, добываешь деньги на раздачу долгов. Мебель, телевизор, то-се. Жена стареет, характер портится, усталость не проходит, болезни появляются какие-то…
И наезжает тоска, как паровой каток. И начинаешь прикидывать, сколько лет осталось до пенсии.
Годы под горку покатились. Что впереди? Дача, машина, должность? Живешь, что называется, не хуже других, а главного в жизни нет. Ведь была и у меня духовная жизнь, высшие стремления – свобода была! Чувство, что жизнь принадлежит тебе. Что ты в этой жизни – как корабль в океане: вышел в плавание открывать свои неведомые острова. И нет тебе никакого океана, только клуб путешественников по телевизору.
Радоваться я жизни разучился, понимаешь, радоваться!! – закричал он.
– Где-то есть Гавайские острова, – без веры сказал он.
– В Америку хочешь, – вопросительно-утвердительно произнес Звягин.
– Хочу, – с естественностью согласился Володя.
– А они не хотят.
– Не хотят. Жена не хочет.
– А что, собственно? У нас со «скорой» уже практически все евреи свалили.
– Евреям хорошо. Их и выпускают, и принимают там, и помогают.
– Наконец-то дожили, что выгоднее быть евреем, чем русским, – с непонятной усмешкой подытожил Звягин.
– У нее здесь родня, родители, она здесь вросла… обычная история…
– Обычная.
– Да и как в ту Америку попасть?..
– При помощи автоматического попадателя, – глумливо посоветовал Звягин.
– Это как? – наивно заинтересовался Володя.
– Америка – страна для людей без ограничителя, – отвечал Звягин. – Которые скорее сдохнут, чем перестанут добиваться своего. Которые стискивают зубы, а через миг улыбаются – там, где ты скулишь. Ну, можешь ты быть американцем? – Володя пожал плечами.
– Их бы в наши условия, – не без мстительной зависти пожелал он.
– Мы здесь чемпионы по выживанию, – согласился Звягин. Воткнул остывший самовар в розетку, нацедил чайку.
– Не пропа-ал бы, – сказал Володя; на дне его глаз прокручивались американские хроники. – Знаешь, – признался он, как о сокровенном, – мне два раза снилось, что я в Нью-Йорке.
– Ну и как? не ограбили? – посочувствовал Звягин.
– Это же… как вторая жизнь!
– Особенно когда первой не было.
– Была! – с чувством выкрикнул Володя и даже стукнул несильно (чтоб ничего не опрокинуть на столе, но как бы жестом эмоции свои подкрепить; ах, весь мир театр, да дрянной причем театришко-то) рукой по столу. – Была у меня жизнь, да вся кончилась. Кончилась моя жизнь, – с трагическим надрывом продекламировал он.
– Кончилась, – сухо констатировал Звягин. Старушка-судомойка жалостливо покивала ему, собирая в поднос пустые блюдца.
– Дай-ка пульс, – Звягин наложил твердые пальцы Володе на запястье. – Сердце болит иногда?
Вечером на кухне он утюжил гремящий от крахмала халат, когда частыми междугородными звонками зазвонил телефон.
– Наш сын получил сегодня пятерку по истории права, – информировала жена. – А мы со Светкой три часа выстояли в очереди на выставку молодых художников на Кузнецком мосту – замечательно! Ты по нам скучаешь?
– Отнюдь, – сказал Звягин. – Веду разгульную холостяцкую жизнь: брожу по злачным местам и грешу чревоугодием.
– Каковы твои планы на субботу?
– Несложны. Я ведь завтра дежурю.
– Тут Юрочка рвется тебе что-то сказать!…..
Утро на «скорой» тянулось спокойное, бездельное. Обсуждали повышение зарплаты врачам, переключали программы телевизора. Галочка, медсестра-практикантка, вязала. Звягин не глядя разнес своего фельдшера в шахматы, смахнул фигуры:
– Учебник бы какой-нибудь подчитал, Гриша, что ли.
– Леонид Борисович, – проникновенно сказал Гриша, – вы сегодня веселый и злой. По-моему, вы зацапали новую жертву и собираетесь наладить ей жизнь по своему разумению.
Галочка опустила вязание и распахнула карие глазки.
– Юн ты еще своему доктору дерзить, – хмыкнул Звягин.
– Так я угадал?
Звягин молниеносно выбросил вперед руку и дернул его за пышный смоляной ус.
– Вот тебе задачка на сообразительность, – задал он. – Имеется сорокалетний человек. Умственный труд, семья, общее недовольство жизнью. Курит, выпивает. Иногда пульс вдруг скачет до ста пятнадцати. Прокалывающие боли в сердце. Ночью иногда просыпается в ужасе от остановки дыхания, «горло перекрывает». Тогда пульс порой замедляется до сорока – сорока восьми. Можешь поставить диагноз, или зря я тебя два года с собой вожу?
Гриша закинул ногу на ногу и принял ученый вид.
– Вообще я не кардиолог или невропатолог, – протянул он. – Нужна кардиограмма и анализы.
– В пределах нормы.
– Общее самочувствие?
– Так себе. Периоды депрессии. Приступы возбудимости.
Гриша посоображал.
– Невроз, – сказал он. – Наверняка начальная стадия гипертонии.
– Это в его возрасте у каждого второго горожанина, – усмехнулся Звягин. – Конкретнее.
– Тахикардия. Брадикардия, – пробормотал Гриша. Натужился и выдал: – Синдром «проклятия Ундины».
– Браво первая валторна, – удивился Звягин.
– Мнителен?
– Мнителен. Тревожен. Боится рака.
– Ипохондрик он. Неврастеник, – объявил ободренный Гриша. – Я бы рискнул определить предынфарктное состояние.
– Прогноз?
– А что прогноз? – поскреб в буйной шевелюре Гриша. – Может себе благополучно доскрипеть до семидесяти… А может утром не проснуться.
Ознакомительная версия.
