— О, да ведь это стихи, которые читали на том вечере. А кто их автор?
— Один очень талантливый человек. Хороший приятель моего мужа. Его зовут Нистрем.
— Гм! Странно, но я никогда не слышала этого имени. Какой талант! А почему его не было на вечере?
— К сожалению, он заболел, моя дорогая, и не смог прийти.
— Понятно! Ах, дорогая Эжени, какая ужасная история вышла с твоим деверем. Ему сейчас приходится несладко!
— Ради бога, не говори о нем; это позор и несчастье всей семьи; просто кошмар какой-то!
— Да, ты знаешь, было действительно крайне неприятно, когда гости подходили и расспрашивали о нем. Моя дорогая Эжени, представляю, как тебе было стыдно.
Это тебе за буфет времен Карла XII и японские вазы, думала ревизорша.
— Мне стыдно? Извини, пожалуйста, ты хотела сказать, моему мужу было стыдно? — возразила госпожа Фальк.
— Я полагаю, это то же самое!
— Нет, это совсем не то же самое! Я не могу быть в ответе за всех шалопаев, с которыми мой супруг имеет удовольствие быть в родстве.
— Ах, вот жалость, что в тот вечер твои родители тоже были больны. Как себя чувствует сейчас твой дорогой папа?
— Спасибо, хорошо! Очень мило с твоей стороны, что ты обо всех помнишь.
— Нельзя же думать только о себе. Он что, немного прихварывает, этот старый… Как мне называть его?
— Капитан, если тебе угодно.
— Капитан? Помнится, мой муж называл его флаг-шкипером, но это, вероятно, одно и то же. И никого из девиц на вечере тоже не было.
Это тебе за брюссельский ковер, думала ревизорша.
— Да, их не было! Они до того капризны, что на них никогда нельзя рассчитывать.
Госпожа Фальк с таким ожесточением листала альбом с фотографиями, что корешок переплета жалобно потрескивал. Она багровела от злости.
— Послушай, моя маленькая Эжени, — продолжала ревизорша, — как звали того неприятного господина, который читал на вечере стихи?
— Ты имеешь в виду Левина, королевского секретаря Левина? Это ближайший друг моего мужа.
— Правда? Гм! Как странно! Мой муж занимает должность ревизора в том же самом ведомстве, где Левин служит нотариусом, я, конечно, не хочу тебя огорчать или говорить неприятные вещи, я никогда не говорю людям то, что их может расстроить, но мой муж утверждает, что дела его плохи и он, безусловно, не слишком подходящее общество для твоего супруга.
— Он так считает? Мне об этом ничего не известно, и я ничего не собираюсь выяснять, потому что, моя дорогая Эвелина, я никогда не вмешиваюсь в дела моего мужа, хотя некоторые только этим и занимаются.
— Извини, дорогая, но я думала оказать тебе услугу, сообщив об этом.
А это тебе за люстру и обеденный стол! Остается еще бархатное платье!
— Кстати, — снова заговорила добрая ревизорша, — кажется, твой деверь…
— Пощади мои чувства, ни слова больше об этом аморальном человеке!
— Он действительно аморален? Я слышала, он общается с самыми ужасными людьми, хуже которых нет…
И тут к госпоже Фальк пришло спасение: лакей доложил о приходе ее милости госпожи Реньельм.
О, какая это была желанная гостья! И как мило с ее стороны оказать им эту честь!
И действительно она была очень милой, эта пожилая дама с добрым лицом, какое бывает только у тех, кто с истинным мужеством перенес не одну житейскую бурю.
— Дорогая госпожа Фальк, — сказала ее милость, присаживаясь, — хочу передать вам привет от вашего деверя!
Госпожа Фальк недоумевала, чем она могла так досадить госпоже Реньельм, что та ни с того ни с сего тоже решила уколоть ее, и ответила немного обиженно:
— Правда?
— О, это очень приятный юноша; он был сегодня у нас, заходил навестить моего племянника; они такие хорошие друзья! Он действительно очень приятный молодой человек.
— Совершенно с вами согласна, — отозвалась ревизорша, которая никогда не терялась при изменении обстановки на фронте. — Мы как раз говорили о нем.
— Вот как! И что меня больше всего восхищает в этом молодом человеке, так это мужество, с каким он ступил на новое для себя поприще, на котором так легко сесть на мель; но за него можно не бояться, потому что у него есть характер и принципы, вы согласны со мной, дорогая госпожа Фальк?
— Я всегда утверждала то же самое, но мой муж придерживается другого мнения.
— Ах, у твоего мужа, — вмешалась ревизорша, — всегда какое-нибудь особое мнение.
— Так вы говорите, — с большой заинтересованностью спросила госпожа Фальк, — что он дружен с племянником вашей милости?
— Да, у них небольшой кружок, в котором есть и художники. Вы, верно, читали про молодого Селлена, чью картину приобрел его величество король?
— Конечно, мы были на выставке и видели ее. Он тоже в их кружке?
— Разумеется! И порой им приходится очень нелегко, этим молодым людям, как, впрочем, всегда бывает с молодежью, когда она хочет чего-нибудь добиться в жизни.
— Я слышала, твой деверь поэт? — спросила ревизорша.
— Да, поэт; гм! Он прекрасно пишет и в этом году получил премию академии. Со временем он станет великим поэтом, — убежденно сказала госпожа Фальк.
— А разве я не говорила этого всегда? — подтвердила ревизорша.
Теперь Арвида Фалька расхваливали на все лады; еще немного — и он очутился бы в храме славы, но тут лакей доложил о пасторе Скоре. Пастор вошел торопливыми шагами и торопливо поздоровался с дамами.
— Извините за опоздание, но у меня всего несколько свободных минут; в половине девятого я должен быть на собрании у графини фон Фабелькранц, и я пришел к вам прямо из редакции.
— О, господин пастор, неужели вы так спешите?
— Увы, да; моя обширная деятельность не оставляет мне ни минуты покоя. Поэтому, может быть, мы сразу перейдем к делу?
Лакей принес на подносе чай и прохладительные напитки.
— Не угодно ли вам, господин пастор, выпить сначала чашечку чая? — спросила хозяйка, снова испытывая легкое разочарование.
Пастор быстрым взглядом окинул поднос.
— Благодарю вас, но я лучше выпью пунш. Я взял себе за правило, дорогие дамы, внешне ничем не отличаться от своих ближних. Все люди пьют пунш; я не люблю этого напитка, но не хочу, чтобы про меня говорили, что я лучше других; тщеславие — порок, который я ненавижу! Разрешите, я зачитаю отчет.
Он уселся за стол, обмакнул перо в чернила и начал:
— Отчет правления детских яслей «Вифлеем» о пожертвованиях, поступивших в мае месяце сего года. Подписали: Эжени Фальк. Урожденная… разрешите спросить…
— Ах, это неважно, — заверила пастора госпожа Фальк.
— Эвелина Хуман. Урожденная… будьте добры…
— Фон Бэр, дорогой господин пастор.
— Антуанетта Реньельм. Урожденная, если будет угодно вашей милости…
— Реньельм, господин пастор.
— Ах да, вышла замуж за кузена, супруг умер, детей нет! Продолжаем! Пожертвования…
Всеобщее (почти всеобщее) замешательство.
— Но, господин пастор, — спросила ревизорша, — разве вы не подпишетесь?
— Ах, милые дамы, я так боюсь прослыть тщеславным, но если вы настаиваете, то пожалуйста. Вот! Натанаель Скоре.
— Ваше здоровье, господин пастор, и, прежде чем мы начнем нашу работу, давайте немножко выпьем, — сказала хозяйка с очаровательной улыбкой, которая тут же погасла, когда она заметила, что стакан пастора уже пуст; ей пришлось снова наполнить его.
— Благодарю вас, дорогая госпожа Фальк, но нам следует быть воздержаннее. Итак, начнем! Не угодно ли вам заслушать отчет? Пожертвования: ее величество королева — сорок риксдалеров. Графиня фон Фабелькранц — пять риксдалеров и пара шерстяных чулок. Оптовый торговец Шалин — два риксдалера, пачка конвертов, шесть карандашей и бутылка чернил. Фрекен Аманда Либерт — бутылка одеколона. Фрекен Анна Фейф — пара манжет. Маленькая Калл — двадцать пять эре из копилки. Госпожа Иоханна Петтерссон — полдюжины носовых платков. Фрекен Эмили Бьерн — Новый завет. Хозяин продовольственной лавки Перссон — пакет овсяной крупы, четыре килограмма картофеля и банка маринованного лука. Торговец Шейке — две пары шерстяных…
— Господа! — прервала его госпожа Реньельм. — Разрешите задать вам вопрос: вы полагаете, что все это будет опубликовано в печати?
— Разумеется, — ответил пастор.
— Тогда я выхожу из правления.
— Неужели вы считаете, ваша милость, что общество сможет существовать на добровольные пожертвования, если имена жертвователей не будут опубликованы? Нет, не сможет!
— И значит, под видом благотворительности будет процветать гадкое тщеславие?
— Нет, нет, совсем не так! Тщеславие — зло, согласен; но мы превращаем это зло в добро, в благотворительность, что же в этом плохого?
— Но нельзя же называть красивыми именами то, что по сути своей гадко; это лицемерие!
