Не в силах более слушать сии экономические речи, сын попросил разрешения взглянуть на конторские книги, которое было ему незамедлительно дано.
Через час работы с ними Либоц-сын пришел к выводу, что положение безнадежное, даже опасное.
— Да… дело худо. Расчетная книга ведется неудовлетворительно, ты, можно сказать, перешел всякие границы. Уже восемь месяцев как ясно: надежды нет…
— Ах вот как… Ты хочешь сказать, я никчемный должник и меня следует упрятать за решетку? В таком случае надо отправлять в тюрьму всех должников подряд, но, по-моему, объявлять дело безнадежным рано… Мы ведь знаем, сколь переменчивая штука удача. Взять хотя бы твой пример: если б тебе не повезло, твои долги могли запросто привести тебя на виселицу.
— И все-таки, батюшка, такая бухгалтерия недопустима. Ты не вносишь в книги ни годового дохода, ни даже всех расчетов.
— Ты хочешь сказать, я веду двойную бухгалтерию? — вскричал старик.
— Прости, я назвал ее недопустимой, но суд действительно называет такую бухгалтерию двойной.
— Да, с судом мы знакомы не понаслышке. Вот почему я и прошу тебя помочь.
После недолгой борьбы со своей совестью сын ответил:
— Не могу.
— Ты же адвокат!
— Не стану я творить несправедливость!
И тут между ними начался спор, затянувшийся до полуночи, когда сын вполне дружелюбно предложил нанять отцу номер в гостинице.
— Ты собираешься выставить меня вон? — глухо, словно из порожней коньячной бутылки, проревел отец.
— Нет, батюшка, просто в спальне мне уложить тебя негде, а сюда с раннего утра нагрянут клиенты, они тебя разбудят.
Последнее соображение возымело действие, и отец с сыном вышли на улицу… Там было пустынно, но пьяному страсть как хотелось с кем-нибудь поскандалить, а потому, завидев на главной площади полицейского, он обругал его и был препровожден в участок.
Адвоката сначала потянуло дать деру, поскольку все его существование зависело от безупречности репутации, однако сыновние чувства взяли в нем верх, и Либоц-младший тоже пошел к приставу. Разумеется, он не мог свидетельствовать против собственного отца, но, с другой стороны, ему не хотелось и давать ложные показания против городового. От разрешения этой дилеммы адвоката избавило то, что в конце концов старик совсем разбуянился и его отправили в тюрьму.
Сыну удалось лишь выудить у полицейских обещание, что дело не попадет в газеты, после чего он привычным маршрутом двинулся прочь из города — к скале, на которой обычно вел ночные беседы с Богом. Адвокат являл собой странное зрелище: представьте горожанина в цилиндре, который посреди ночи один-одинешенек застыл на горе. Либоц обнажил голову и принялся что-то бормотать — то как бы споря, то жалуясь, то выражая покорность и смирение. Затем он водрузил цилиндр на место и, сунув руки в карманы, принялся ходить взад-вперед, словно мерил шагами собственную комнату; время от времени он останавливался, потом снова начинал бродить по скалистому пятачку. В конце концов он приподнял шляпу, поклонился Незримому и начал спускаться.
По дороге домой его захватил ливень, который адвокат воспринял как утешительный дар небес, отчего с радостью подставлял лицо освежающим струям, почитая дождь долгожданным очищением.
* * *
Наутро городская газета поместила заметку о ночном происшествии: отец и сын Либоцы, будучи пьяными, затеяли драку с полицией и прочая и прочая. Сын не мог поместить опровержение, дескать, пьян был только отец, поскольку это пахло доносительством, так что вынужден был молча смириться со своим положением.
— Всем приходится страдать за других, — вздыхал адвокат, — кому-то больше, кому-то меньше.
В полиции он выяснил, что отца подвергли денежному штрафу и отпустили и что с тех пор его никто не видел.
Утро прошло спокойно, наступило время обеда, и Либоц окольными переулками пробрался в трактир — уж больно ему не хотелось терпеть насмешки за попадание в полицейский участок. Спустившись в подвальчик, он первым делом увидел трактирщикову спину и множество устремленных на него глаз. Сознание собственной невиновности не спасало; немые укоры большинства посетителей нагнетали в адвокате угрызения совести, как нагнетается в газированную воду углекислота; Либоц утратил всяческую уверенность в себе, пришел в замешательство, словно преступник перед судьей, однако же, пытаясь вновь обрести присутствие духа, подошел прямо к Асканию, попробовал обезоружить его улыбкой — и наткнулся на совершенно чужое лицо, которое делало вид, что они не знакомы.
— Что вы сказали, господин нотариус? — осведомился трактирщик, притворяясь к тому же глухим, ибо слепым к посетителю он уже как бы стал, устремив взгляд вдаль, поверх голов завсегдатаев, которые к тому времени порядком набрались, но перед другими пока что изображали, будто совершенно трезвы.
— Я только спросил, не появлялся ли тут мой отец? — повторил готовый провалиться сквозь землю адвокат.
— Подозреваю, он заходил сюда завтракать и именно его выставили отсюда по причине учиненного им скандала.
— Господи Боже мой! Я не виноват… это крайне досадно…
— Действительно крайне досадно, что можно столь жестоко ошибаться в людях!
С этими словами Асканий направился к окошку в кухню.
Бедняге адвокату расхотелось есть, и он ушел домой голодный.
Что было проку надрываться и терпеть лишения, чтобы заработать себе репутацию, если ее мог по простой небрежности подорвать другой?! К чему были его потуги следить за собой и вести себя безупречно, если его судьба находилась в чужих руках?.. Что ему делать теперь: искать отца в кабаке при винном магазине? Чего он добьется с этим упрямцем? Скорее всего, отец только окончательно испортит дело. Но если Либоц даже не попробует сладить с ним, то прослывет жестокосердым сыном. Итак, избежать вмешательства не удастся. «Какой ужас, — твердил он про себя, — какой кошмар!» Кроме всего прочего, мысль о том, чтобы идти в этот кабак, ужасала адвоката из-за врожденного отвращения к черни, которая не уважает твои чувства и вечно навязывается с вопросами и упреками. На его долю выпала нелегкая судьба: не вынося простонародье, Либоц не был допущен и в более светский круг и, осознавая неизбежность такого положения, все равно страдал, потому что лишался величайшего жизненного наслаждения — общения с ровней.
Адвокат между тем прервал свои размышления и, усевшись за конторку, принялся листать судебные дела. Все жаловались друг на друга, каждый считал, что с ним поступили несправедливо, одни сплошные обвинения, одни ссоры и раздоры. Не добившись справедливости в суде низшей инстанции, тяжебщики обращались выше; уж в апелляционном-то суде они наверняка выиграют дело, там ведь сидят образованные люди, которые сумеют понять истца и признают, что он прав. Да и как может быть иначе в таком самоочевидном деле?
Пока Либоц разбирался в бумагах, вошел молодой писарь. После чтения утренней газеты он словно приосанился, а на лице его появилось совершенно новое выражение. Адвокат всегда старался держать своего подчиненного поодаль, указывал ему на его место, причем делал это из вполне естественного опасения сначала оказаться с конторщиком на равных, а потом — в зависимости от него. Первое время, когда Либоц бедствовал, молодой человек вроде бы вошел к нему в доверие, но затем адвокат умерил свой пыл и перестал откровенничать, отчего парень посчитал хозяина зазнавшимся. Подчиненное положение заставляло юношу ненавидеть адвоката из принципа, а когда тот добился успеха, ненависть эта приобрела осознанный характер, у нее словно появилась цель. Сохранять немую покорность ему помогали лишь интерес, кусок хлеба, который он зарабатывал, и мысль о будущем. Он знал цену познаниям, которые приобретал за письменным столом и присутствуя на судебных заседаниях, а потому воспринимал замечания как прибавку к собираемому им капиталу, который со временем сделает барином его самого.
Чувствуя превосходство, которое нередко испытывает человек, приносящий дурные вести, писарь лениво опустился на стул и с напускным равнодушием произнес:
— Ну вот, его выдворили в родную деревню.
— Кого? — переспросил Либоц.
— Старика!
— Вы хотите сказать — моего отца?
— Да!
Тон у писаря был непривычно резкий и высокомерный, однако, поелику само событие обрадовало адвоката, он пропустил юношескую дерзость мимо ушей.
И в жизни скромного человека, который никогда не скандалил сам, но вокруг которого то и дело бушевали страсти, опять наступил период затишья.
* * *
Даже перевалив на четвертый десяток, Либоц и не думал о женитьбе — прежде всего потому, что у него не было средств. Недоставало также случая познакомиться с девушкой, которая была бы ему по сердцу, так как его никогда не приглашали в гости в семейном кругу, а сам он никогда не разъезжал по курортам. Понятно было, что, скорее всего, адвокат остановится на первой встречной. Единственными представительницами женского пола, с которыми имел дело Либоц, были Асканиевы работницы, славившиеся не столько красотой, сколько степенностью; из них-то адвокату и предстояло сделать выбор. Темно-русая Карин обслуживала посетителей в зале; во внешности ее не было ничего привлекательного, однако она казалась порядочной, домовитой, заботливой. В первое время адвокат не замечал ее, но однажды, расплачиваясь, обратил внимание на ее приветливый голос и перекинулся с ней несколькими фразами — только чтобы подольше послушать его. С того раза Либоц стал следить за ней взглядом, вызывал ее облик перед мысленным взором, чтобы подправить тут и подретушировать там, спрямить какую-нибудь кривую линию и изогнуть слишком уж прямую. Мелкие неправильности лица скрадывались его добрым выражением, а ее взгляд заставлял адвоката забывать о том, что глаза у нее тускловаты, что им недостает блеска. Постепенно он заново слепил не слишком уклюжую фигуру, подцветил кожу, перекрасил волосы и создал идеальный образ девушки, к которому и прикипел душой.
