Вчерашний закат солнца, который так умиротворил его, так приблизил к счастью, был всего лишь глупой и жестокой лубочной картинкой, из тех, какие он любил смотреть, когда был моложе, но уже давно не заглядывался на них... Подобными лубочными картинками он сам, иногда нарочно, загораживал свое видение вещей, такое ясное и честное, с привкусом горечи: ведь от природы он был проницателен. Конечно, иногда он позволял себе лирические преувеличения, размышляя о собственном существовании. Он добавлял в него света, свечей, цветов и музыки, отдавался потоку мечтаний. Но поступал так только под влиянием достаточно веских обстоятельств... или во время длительных путешествий... или для какой-нибудь незнакомки. Он и представить себе не мог, что сможет так расслабиться, опуститься до оптимизма, что в душе его воцарится мир, даже счастье – и все это на маленькой, довольно запущенной ферме, в двухстах километрах от Парижа. А произошло это совершенно неожиданно в один из неудавшихся уик-эндов.
Пришла пора надеть на себя костюм, защищающий его от передряг, от светских людей, его удобный пуленепробиваемый костюм, и этим костюмом была его ирония, всего лишь одна из мер предосторожности. Принимая меры предосторожности, человек кое-что разрушал, кое-что изменял в своей жизни... но значительно меньше, чем если бы не принимал их вообще.
***
«Да уж, решительная женщина эта милая Арлет», – думала Диана Лессинг, которую никогда прежде так не выпроваживали ни из одного замка, будь то во Франции или в Наварре. Конечно, это слегка обидело ее, но, главное, удивило. Для начала Арлет должна была переговорить с ней. Ведь в конечном итоге они обе были «капитанами» этой странной команды, отвечали за нее.
Конечно, ее люди уедут, но выставлять их за дверь таким образом, в тот же день!.. Не то чтобы сама Диана хоть на минуту представила себе, что нужно провести еще неделю на этой ферме! Но эта спешка не могла ей понравиться.
Это, знаете ли!.. Может быть, хозяева сочли их присутствие слишком обременительным? А может быть, эти крестьяне со своими курами, мухами и дико орущим дедушкой нашли слишком скучным и неприятным цвет, да, именно цвет парижского высшего общества? Это просто смехотворно! Нет, здесь должна быть другая причина. Но какая же? Может быть, они невольно обидели Арлет, оскорбили ее? Нет, она, Диана, тут же узнала бы об этом. Даже с такими собеседниками, как эти крестьяне, отличающимися по своему поведению, образованию, чувствам от тех людей, с кем она привыкла общаться, интуиция Дианы всегда была на страже, ее проницательность никогда не изменяла ей: она знала все, что творится вокруг. Любую малейшую деталь, выбивающуюся из общей картины, она схватывала на лету. Эта открытость и повышенная чувствительность, за которые ее не переставали хвалить, были даже утомительны для нее. Иногда Диана предпочитала ничего не видеть и ничего не слышать. Порой она хотела бы превратиться в толстокожее жвачное животное, совершенно невозмутимое, с вытаращенными глазами, как и многие, многие другие.
Ну а пока этот поспешный отъезд можно было объяснить, несмотря на странный вид Лоика, только лишь возвращением двух солдат. Возможно, для дипломата, уже неделю лишенного работы, это было слишком упрощенным объяснением, но оно было единственным... Лоику придется смириться с этим.
***
Их возвращение будет менее триумфальным, чем это представляла себе Диана, думали одновременно про себя Арлет и Морис Анри. Они-то знали, какой оборот приняла война. Но это не вызывало у Мориса особых угрызений совести: куда больше его занимала Люс. Люс должна уехать! Его прекрасная и нежная Люс должна уехать! Мать могла бы подождать еще немного. Или, во всяком случае, предупредить его. Он бросил на Люс отчаянный взгляд и, чтобы доказать свою непричастность, закричал:
– То есть как? Как это, «делаже» выпуска 1927 года? Да можно ли доехать на нем хотя бы до Тура? Да и к чему такая спешка, разве я не прав?
При виде побледневшего лица Люс, этого испуганного и покорного личика, у него разрывалось сердце. Морис улыбался ей, но она опустила глаза. Люс не возлагала на него больших надежд, чем на других мужчин, это было ясно.
И Морис Анри, несмотря на то что по природе был человеком мягким, чувствовал, что сейчас поступает напористо и грубо. Никогда больше он не найдет женщины, которая так нравилась бы ему, которой он сам так бы понравился! Он представил себе, как блестели глаза Люс, когда она лежала в сене, как она смотрела на него с нескрываемым обожанием, как клала свою руку ему на спину, на бедра, на плечи, на шею, в долгом и наивном экстазе, и ему захотелось расплакаться. Эта женщина была предназначена для него!
Она была его женщина... Ни одна другая не будет так явно, так плотски ему принадлежать. Ну уж нет, так дело не пойдет! Подойдя к ней, он взял ее за локоть, но она отвернулась, без упреков и без видимых слез.
– Ничего страшного, – с трудом проговорила она, – я прекрасно знала, что... но все произошло так быстро!
Опустив в свою очередь глаза, он неловко взял ее за руку на глазах у всех. Но никто и не пошевелился. Казалось, никто ничего не заметил. И меньше всех – Брюно.
– Только война может превратить «ченард-волкер» 1939 года в «делаже»
1927 года! – заметила Диана.
– Не могу поклясться, что он довезет нас до Парижа, – сказал Лоик, – но, как бы то ни было, мы приблизимся к цели.
– Да что вы говорите! Этим машинам износа нет! Максимум через три часа мы будем в Париже, ведь немцы освободили все дороги. Остались только беженцы. Еще быстрее мы доберемся окольным путем.
Брюно буквально дрожал от радости. Он не мог скрыть своего счастья, хотя и пытался. Горе Люс казалось всем более нравственным, более достойным, чем его радость, – и хотя обманутым в этой ситуации был именно он, – но при этом казался всего лишь ловким и абсолютно циничным обманщиком, каких так много в этом мире...
Все необходимые меры он примет позже, в Париже. А сейчас ничто не должно помешать их отъезду. Брюно буквально кипел от радости, поэтому и не почувствовал сразу, что Никуда-не-пойду похлопывает его по плечу, а когда обернулся, даже улыбнулся этому придурку.
– Твоя не беспокоиться, – прошептал Никуда-не-пойду, касаясь своими губами его уха, что вызвало у Брюно чувство омерзения. – Твоя не беспокоиться. Твоя оставаться.
– Именно так!.. Поди остынь! – ответил Брюно как школьник. И захихикал.
– С Арлет все улажено, – подтвердил Никуда-не-пойду.
На мгновение, одно ужасное мгновение, Брюно потерял самообладание. Они ведь не оставят его здесь, привязав к стулу, в лапах этого дегенерата-извращенца! Это им так понравилась деревенская жизнь, но отнюдь не ему! Он метнулся к Арлет, которая, как и все остальные, делала вид, что чем-то занята: то ли она убирала какую-то утварь, то ли рвала цветы – откуда ему было знать?
– Что это еще такое плетет ваш батрак, а? Вы что, хотите, чтобы я остался?
– Нет, уж вам это не грозит! – ответила Арлет так твердо, что сразу же успокоила Брюно, при этом все же уколов его самолюбие именно этой твердостью. – Вам это не грозит, но пусть так считает Никуда-не-пойду, иначе он тут устроит сцену. Все равно до вашего отъезда я пошлю его к Фаберам.
– Хорошо, хорошо! – поспешно ответил Брюно.
Да уж, веселенький выдастся сегодня вечерок на ферме! Придурок будет выть на луну, дедушка орать свое «здатути»! А остальная семейка Анри будет наслаждаться этим концертом, дожидаясь, пока на рассвете к нему не присоединится петух.
– Ну? Как же? Так как?..
Никуда-не-пойду плелся за ним по пятам, нахмурив брови, если можно было назвать бровями горизонтальную волосатую линию, соединяющую оба его уха.
– Она тебе сказала?
– Да, да, она мне сказала, и я согласен, дорогой товарищ. Я только провожу моих друзей до перекрестка, там брошу их и сразу же вернусь к тебе, будем вместе орудовать вилами и граблями!
– Ну уж нет, мы не обязаны это делать! – пробормотал Никуда-не-пойду, чья лень проявлялась в любых обстоятельствах. – Да и потом, урожай-то уже собран!..
– Значит, ты найдешь нам еще какую-нибудь работу, я не беспокоюсь на этот счет, – возликовал Брюно.
Ни один, ни другой и не заметили, как неожиданно эволюционировал их язык, но выражение превосходства, презрения, исказившее лицо Брюно, привлекло внимание Лоика. И на секунду он сконцентрировал на Делоре все смутное отвращение и весь тот страх, которые внушало ему возвращение в столицу.
– Прекратите издеваться над этим несчастным! – закричал он. – Найдется кто-нибудь еще и похуже, кто полюбит вас.
К обеду все собрались в большой комнате. Царила одновременно торжественная и шутливая атмосфера.
– Чем нас будут потчевать? – спросила Диана, однажды выбравшая себе роль заводилы и желавшая сыграть ее до конца.
– Гусаком... гусаком с кровью... – бросил Лоик, не забывший о нанесенном ему оскорблении.
