– Если это ваш глаз, то…
«То пишите!»
Поэт взял перо и написал:
Ошибку отыскать я рад,
Язык мой чувств моих невольник,
По мне бы, должно не в квадрат
Вписать ваш глаз, а в
Поэт задумался; дело стало за рифмой.
«Хорошо, хорошо, рифму я сама подберу, – вскричала капризная соседка; – теперь пишите что-нибудь другое, а именно: посвящение этого глаза моему другу; только по-французски».
– Не умею-с.
«Пишите, пишите! говорю вам».
Поэт не умел и не смел отговориться. Слабое существо поэт, а не жеп-щина, подумал я.
Он написал:
Mon amie! que cet њil vous rappele les yeux,
Qui aimaient vous chercher, contempler et comprendre;
Qu'il vous souvient toujours les regards tendres,
Et les larmes qu'ils versaient au moment des adieux [444].
«Хорошо!… Теперь стихи в альбом, без отговорок! Для вас это легко».
– Трудно, – отвечал, запинаясь, поэт.
«Так же трудно, как нам из горсти бисера связать какой-нибудь узор. Вот вам горсть слов: Coeur, souffrir, souvenir, oubli [445]; составьте из них какой-нибудь смысл».
– Из поэзии хотят сделать мозаическую работу! – прошептал поэт и стал писать:
Deux choses qui font le coeur souffrir,
Que le tourmentent pendant le vie:
C'est d'un côté le souvenir,
De l'autre côté l'oubli [446].
«Браво, браво! и еще раз браво! Это можно поместить не только в альбом, но и в новое издание конфектных девизов!»
Поэт не обиделся этим восклицанием: он знал, что поэзия есть сладость, полезная для сварения истипы, особенно для тех, которым философическая пища тяжела и неудобосварима.
ССХСІІІ
– Скажите пожалуйста! – думал я, – так стихи есть не что иное, как мозаическая, бисерная работа? Нетрудная работа! Буду и я писать стихи! буду писать – и кончено! Горсть слов, немного смысла, музыкальное ухо, небольшой навык – вот и все материалы для произведения стихов.
Читатель, давайте же писать стихи! Верьте, что менее, нежели в несколько дней, мы собьем цену со всех поэм, опер, водевилей и т. д., не говоря о мелочных стишках, которые пишутся в один присест и даже экс-промтум, как вы видели в предыдущей главе. Мы пособьем спеси со всех недорослей, которые величают себя поэтами.
Боже мой! как будто свекла не в состоянии заменить сахарного тростника!
CCXCIV
Да перстень с светлым камнем дал…
………………………………………
………………………………………
(Странник. Часть I. Глава CVI.)
…………………………………а он
Последний отнимал мой сон
И увеличивал недуги.
Как часто я ее услуги
Благославлял и проклинал,
А после бредил и не спал!
Однажды, утомленный, хилый,
Я, глядя на нее, алкал
Здоровья, крепости и силы;
Вдруг вижу, входит молодой
Армейский юнкер в ту же хату;
Я не позволил бы с собой
Стоять в одной квартире брату,
Где только угол есть, да стол,
Да благосклонный женский пол.
В другое время, знал бы дворник,
Что я, и ближнего любя,
Способен выйти из себя;
Но истомленный, как затворник,
Я все терпел, я все сносил
И даже денщика не бил.
Моя хозяйка серной с места
Вскочила юнкера встречать.
А он, застенчив как невеста,
Вошел, поклон и стал снимать
С бесильных плеч солдатский ранец;
Взглянул на портупейпый глянец,
Потер немножко обшлагом,
Повесил кивер и потом,
Расслабленный жарою тяжкой,
Возился долго бы он с пряжкой,
Когда б хозяйка не была
Предупредительна, мила.
«Москаль сараку! [447] как ты молод, –
Она сказала, – как твое
Здоровье сносит жар и холод,
Солдатский ранец и ружье!
Аштаб те! [448]пряжку расстегну я!»
И вот опа с него сняла
Мундир и галстух и дала
Ему три жарких поцелуя;
Потом просила его сесть.
Без благодарности за честь,
За встречу и прием приятный.
«Хозяйка, как бы что поесть!» –
Сказал ей юнкер непонятный.
А я, я – хилый и больной!
Забыл болезнь и хладнокровье,
Как будто юнкер молодой
С собой принес мое здоровье!
CCXCV
Ах, боже мой!… Как вам не стыдно
Без спросу брать мою тетрадь!
и из этого поступка видно,
Что вы… умеете читать!
(В сторону.)
Совсем не то хотел сказать!
CCXCVI
Рассерженный нескромностью соседа, прочитавшего без моего позволения продолжение поэмы, найденной мною в Лозове, о Мититике Марьиолице, я сел подле письменного стола, бросил взоры на карту, глаза разбежались: что же было мне делать без глаз? Как ученик аббата Л'Епе [449], провел я пальцем по карте и ощупал Кавказские горы. По воображению, создал я об них полную логическую идею.
Посмотрите же на эту природу, обогащенную небом, на столпившиеся горы, на светлые ручьи воды живой, на эту щедрую, девственную землю, не тронутую сошником, на эти плодоносные леса, на эти испещренные цветами скаты и покрытые густою зеленью долины; на эти громады скал, на эти слои снегов, по которым можно было бы определить возраст Вселенной; на этот воздух благовонный, как роза, распустившаяся во время создания Эввы! Смотрите, смотрите, гг. читатели и милые читательницы!
Солнце блистательным светом своим завистливо скрывает от взоров бесчисленные светила, плавающие в небе; в отдалении вечные снега уподобляются полотну, разостланному по вершинам цветущего Кавказа: ни волны, ни листья не ропщут на беспокойный ветр. Окруженный неведомой мне доселе тишиною, я слышу только биение своего сердца; вдруг раздается голос… какой голос! Внимайте, внимайте, гг. читатели и милые читательницы!…
CCXCVII
Заняв таким образом слух и взоры моих спутников и прекрасных спутниц, я опять выкрадываю себя из толпы их и еду от Мангалии вверх по морскому берегу; отсчитав 300 стадий, по счислению неизвестного мореплавателя, по Понту Эвксинскому [450], я приближаюсь к древнему Истеру, преобразованному временем и потомками торков [451] в Кистенджи.
Там был добрый мой приятель П.П.Л. [452], человек с славною душой и приветливым сердцем. Заплатив долг климату и трудам кампании, он только что скинул с себя оковы болезни.
Отвыкнув от теплого приюта, от мягкого ложа и лакомой пищи, мне странно казалось соединение всей этой роскоши в бывшем доме паши ки-тенджийского, в котором жил Л.
Спокойствие мне показалось чудно,
Но я никак бы здесь не мог сказать,
Что от всего отвыкнуть очень трудно,
А ко всему труднее привыкать.
CCXCVIII
После шестимесячного непостоянного крова неба мне так хорошо было видеть над собою резной потолок бывшего харэма [453]; так хорошо показалось быть снова заключенным в стенах!… Сон уморил бы меня, если б необходимость вставать не разорвала маковых оков, которыми я был опутан. И сердце, и воображение покоились безмятежно; пульс утих, кровь смиренно совершала обращение свое. Как трудно разлучаться с таким сном!
Так как в продолжение войны каждая крепость обращалась в гошпиталь, то и в Кистенджи любопытство могло бы взглянуть только на несколько бакалей с сидельцами жидами, греками, армянами и русскими маркитантами.
Кто имел необходимость в сале, в балыке, в маслинах, в черных булках и в кислом вине, тот мог купить все эти жизненные потребности за довольно сходную цену.
На стенах укреплений стояли еще огромные крепостные орудия, древние трофеи побед турецких в Германии и Польше [454]. Молчаливо выглядывали они из амбразур, как головы черепах из своих… как их называют?… похожих на два щита, в которых было погребено тело Аларика [455], мужественного царя готов.
Не видя необходимости описывать, как интересно плещет Черное море о гранитные подошвы древнего, славного города Истра, я еще менее намерен уверять читателей, что некогда Дунай впадал в море близ этого города и что долина Кара-су есть древнее русло его.
Как ни теки, Дунай мой, быстро,
Но без чудес не мог ты перелить
Своей воды чрез гору, что близ Истра
Дорогу вздумала тебе загородить.
CCXCIX
Pour ne rien laisser en arriиre, je vous dirai, monsieur, que… [456]
(Lettre sur le tкtes parlantes. Rivarol)
Я еду далее, по пустырю Силистрийского Санджака, на Гирсов. После шести часов езды лошади устали, желудок опустел, должно было искать приюта от дождя. Вот в стороне от дороги видно какое-то киой. Посмотрим на карте. Карамурат-киой, Дана-шой… Бог знает! Дана-киой или Кара-мурат-киой?… Судя по расстоянию от Гирсова, должно быть Дана-киой… но Дана-киой влево от дороги, идущей из Кистенджи!… Впрочем, и Карамурат-киой… да… не более трех верст по карте… но столько ли в натуре?… На карту надейся, а сам не плошай! – говорит военная пословица.
