Они вместо пообедали в столовой для сотрудников и окончательно подружились. Егор рассказал о совещании, о поселке и особо о Черном озере.
— Раньше Лебяжьим называлось, а теперь — Черное.
— Вымирает живая красота, — вздыхал служитель.-Одни зоопарки скоро останутся.
— Зоопарк— это не то.
— Не то, ясное дело.
Егор ушел из зоопарка последним, когда ГУМы и ЦУМы были уже закрыты.
Подумал маленько, припомнил рассказ Юрия Петровича, упомянутый им адрес и узнал у милиционера, как ехать.
Он не очень представлял себе цель этого посещения, но потерянное лицо Чувалова упорно не уходило из памяти.
На девятый этаж он поднялся без лифта, поскольку пользоваться им не умел. На площадке отдышался, нашел квартиру, позвонил. Дверь открыла молодая длинноволосая женщина.
— Здравствуйте, — сказал Егор, загодя сняв кепку. — Мне бы Марину.
— Я Марина.
Длинноволосая глядела недобро, и разговор приходилось начинать через порог.
— Я к вам от Чувалова. От Юрия Петровича. Она явно решала, как поступить, и Егору показалось, что решала со страхом.
— Так, — наконец сказала она и плотно прикрыла дверь, ведущую в комнаты. — Ну, проходите. На кухню. Кепку повесить было некуда, и Егор прошел на кухню, держа ее в руке.
Хозяйка шла следом, наступая на пятки. Точно загоняла.
— Кто там, Мариночка? — донесся из комнат мужской голос.
— Это ко мне! — резко ответила длинноволосая, закрыв за собой и кухонную дверь. — Так в чем же дело?
Сесть она не предлагала, и это враз успокоило Егора.
Еще у порога он не знал, как и что говорить, а теперь понял. — В комнатах-то, поди, муженек обретается?
— А вам какое дело?
— Мне дела нет, а вот ему — не знаю.
— Угрожать пришли?
— Зачем же так-то? Я к тому, что вы, стало быть, устроились, а другому устроиться не даете. Хорошо ли? Да как вы смеете?..
— Смею уж, — негромко сказал Егор. — Хватит злом-то пыхать. Что он дурного-то сделал вам?
— Сделал, — усмехнулась она и закурила сигарету. — Объяснять бесполезно: если он до сих пор не понял, то вы и подавно.
— Растолкуйте, — сказал Егор и сел на маленькую красную табуретку. — За тем и пришел.
— Я вас выгоню сейчас отсюда, вот и все объяснения.
— Нет, не выгоните, — сказал Егор. — Раньше, может, и выгнали бы, а теперь побоитесь. Вы вон все двери за собой позакрывали и, значит, семейством своим дорожите.
— Опять угрозы? Слушайте, мне надоело…
— Дали б водички, — вздохнул Егор. — В столовке селедки три порции съел — горю.
— Ух, нахалище! — Она достала из стенного шкафчика расписанную глиняную кружку, спросила через плечо: — Прикажите со льдом?
— Зачем? — удивился Егор. — Простой налей, колодезной.
— Колодезной…— Она шмякнула о стол кружкой, вода плеснула через край. — Пейте и уходите. Чувалову скажите, что ребенок не его, пусть успокоится.
Егор неторопливо выпил невкусную московскую воду, помолчал.
Женщина стояла у окна, яростно дымя сигаретой и через плечо поглядывая на него колючими глазами.
— Что вам еще от меня нужно?
— Мне-то? -Егор посмотрел: и чего хорохорится дека? — Муж ведь он вам-то.
— Муж!.. — Она презрительно передернула плечами. — Пенек он лесной, ваш Чувалов.
— Ругать не ласкать: не скоро заморишься.
— Оскорбить женщину и даже не заметить — как это благородно!
— На оскорбить не похоже, — с сомнением сказал Егор. — Юрий Петрович — человек уважительный.
— Уважительный! — насмешливо повторила она. — Скажите честно, если женщина-ну, по минутной слабости, под настроение, по увлеченности, наконец, — перес…— она запнулась, — ну, переночует, хватит соображения утром не совать ей деньги?
— Соображения у нас хватит. Денег у нас нет.
— Он тоже платил не наличными. Просто решил меня осчастливить и потащил ставить этот дурацкий штамп, не соизволив даже поинтересоваться, люблю ли я его.
— Что, силой штампы ставили-то?
— Ну зачем же…-Она вдруг улыбнулась. — Ну я дура, дура я была, легкомысленная, это вам надо? Мне сначала даже поправилось: романтика! А потом опомнилась и сбежала.
— Сбежала, — сердито сказал Егор. — А штамп? От него куда сбежишь?
Длинноволосая растерянно промолчала, и Егору стало жаль ее. Разговор словно поменял их местами, теперь главным в этой кухне был он, и оба это понимали.
— Я паспорт потеряла, — виновато сказала она. — Может, и он так, а?
— Сама завралась и его врать учишь? С новым-то как живешь?
— Хорошо.
— Я не про то. Я про закон…
— Расписались.
— Ах ты, господи!..
Егор вскочил, пометался по кухне. Марина внимательно следила за ним, и во внимании этом была почти детская доверчивость.
— Хорошо, говоришь, живете?
— Хорошо.
— Зови его сюда.
— Что? — Она вдруг выпрямилась, вновь став холодно-надменной. — Вон отсюда. Немедленно, пока я милицию…
— Ну, зови милицию, — согласился Егор и опять уселся.
Марина отвернулась к окну, беспомощно повела опущенными плечами. Она плакала тихо, боясь мужа и стесняясь постороннего человека.
Егор посидел, повздыхал, а потом тронул ее за плечо: — Узнают— хуже будет: закон ведь нарушен.
— Уходите! — почти беззвучно закричала она. — Зачем вы пришли, зачем? Ненавижу шантаж!
— Чего ненавидишь?
Она промолчала. Егор потоптался, помял кепку и пошел к дверям.. — Стойте!
Егор не остановился. Нарочно хлопнул кухонной дверью, услышал, как зло и беспомощно зарыдали у окна, и, выйдя в коридор, распахнул дверь в комнату.
У стола над чертежной доской страдал молодой парень. Он поднял на Егора спокойные глаза, моргнул, улыбнулся. Сказал неожиданно:
— Черчу, как проклятый. Диплом в сентябре защищать.
В противоположном углу в кроватке спал ребенок. А парень с удовольствием потянулся и пояснил:
— Я на вечернем. Трудно!
То ли действительно тишина в комнате стояла, то ли оглох Егор враз на оба уха, а только услышал он жаркий перезвон стрекоз. Услышал, и снова сжала сердце тягостная жалость, снова подкатил к горлу знакомый ком, снова задрожал вдруг подбородок. И услышал еще Егор, как на кухне громко плакала Марина.
— Ну, давай, давай трудись,-сказал он парню и тихонько вышел из комнаты.
Егор поздно вернулся в гостиницу. Съел булку, что Харитина в чемодан сунула, попил водички и улегся. Кровать была непривычно мягкой, но он все никак не мог заснуть, все почему-то ворочался и вздыхал.
Утром он встал позже, чем рассчитывал. Умывшись, спустился в буфет, а там оказалась очередь, и он все боялся, что опоздает.
Кое-как, наспех проглотил завтрак и побежал в министерство, так и не заглянув в забытые на столе тезисы.
А вспомнил он об этих тезисах, когда услышал вдруг собственную фамилию:
— …такие, как, например, товарищ Полушкин. Своим самозабвенным трудом товарищ Полушкин еще раз доказал, что нет труда нетворческого, а есть лишь нетворческое отношение к труду. Я не стану вам рассказывать, товарищи, как понимает свой долг товарищ Полушкин: он сам расскажет об этом. Я хочу только сказать…
Но Егор уже не слушал, что хотел сказать министр. Его враз кинуло в жар: бумажки-то остались на столе, и что в них было сказано, Егор и знать не знал и ведать не ведал. Он кое-как дослушал доклад, похлопал вместе со всеми и, когда объявили перерыв, торопливо стал пробираться к выходу, надеясь сбегать в гостиницу. И уж почти добрался до дверей, но тут гулко покашляли в микрофон, и чей-то голос сказал:
— Товарища Полушкина просят срочно подойти к столу президиума. Повторяю…
— Это меня, что ль, просят? — спросил Егор у соседа, что вместе с ним толкался в дверях.
— Ну, если вы тот Полушкин…
— Ага! — сказал Егор и полез встречь людского потока.
За столом президиума уже не было министра, а сидел председатель да вокруг вертелись какие-то мужики. Когда Егор спросил, чего мол, звали, они сразу зашебаршились, резво схватившись за аппараты.
— Несколько снимков. Повернитесь, пожалуйста.
Егор вертелся, как велено, с тоской думая, что время уходит понапрасну. Потом долго отвечал на вопросы, кто, да откуда, да что удумал такое особенное. Поскольку он считал, что ничего еще не удумал, то и отвечал длиннее, чем требовали, и беседа затянулась: уж звонки прозвенели. Егора отпустили, но выйти он уже не смог, а сел на место, решив, что сбегать придется на втором перерыве.
Первый выступавший говорил складно и Егору понравился. Он хлопал дольше всех и опять чуть не упустил свою фамилию.
— Подготовиться товарищу Полушкину.
— Чего сказали-то?
— Подготовиться.
— Как это?
— Тише, товарищи! — недовольно зашумели сзади.
Егор примолк, лихорадочно соображая, как готовиться. Он мучительно припоминал нужные слова, взмок и пропустил половину выступления. Однако вторую половину расслышал, и эта половина вызвала в нем такое несогласие, что он маленько даже успокоился.
