src="images/img_133.png"/>
И вот, как было сказано, двигаясь яростно и стремительно, мы оказались на большой площади, находящейся у подножия тюремной башни, и, мне представляется, что стремительность, с которой мы освободили славного Лиция, не сравнится ни с чем в прошлом, даже с тем, как Сципион Африканский освобождал свою родину, почти целиком захваченную великим Ганнибалом [134]. Ведь посланный предателем слуга неплохо знал свое дело, да и у сеньоров судей также было время, чтобы порадовать пускай и дурного, но знатного сеньора, приближенного короля, который незадолго до того говорил им, какие они хорошие судьи и как хорошо справляются со своими обязанностями. Так что Богу было угодно, чтобы, когда мы прибыли, наш Лиций был уже приведен к месту казни и его красавица жена, допущенная к нему после долгих уговоров вместе с Мело, уже — безо всякой надежды на близкое спасение — припала к нему с прощальным поцелуем.
По периметру площади и на всех улицах, на нее выходящих, находилось более пятидесяти тунцов, подчиненных главнокомандующему, которые должны были стеречь славного Лиция. Палач торопил сеньору капитаншу, чтобы та оставила мужа и предоставила ему возможность сделать свое дело, для осуществления коего он держал во рту здоровенную, с руку длиной, острую китовую кость, которую должен был всадить в жабры нашего великого капитана, ибо так умирают тунцы-идальго. И вот, когда опечаленная женщина, в великом горе, в слезах и жалобных стонах, издаваемых ею и ее слугами, уступает место жестокому палачу; когда славный Лиций уже простерт на служащем плахой плате в ожидании смерти, закрыв глаза, дабы не видеть ее; когда жестокий палач по обычаю просит у него прощения и, приблизившись к нему, примеряется, куда бы нанести ему рапу, чтобы он быстрее расстался с жизнью, Ласаро со своими солдатами прокладывает себе дорогу сквозь толпу подлых стражников, повергая их наземь и убивая всех встающих на пути своей толедской шпагой. Он явился вовремя, из чего следует, что вел его сам Господь, которому любо вызволять из беды праведников в час крайней нужды, ибо, прибыв в указанное место и увидев страшную опасность, в которой находился мой друг, еще до того, как палач успел осуществить свою обязанность, я завопил во всё горло, как мне случалось кричать на площади Сокодовер [135]. Я крикнул палачу:
— Ты, заплечных дел мастер! Если хочешь остаться в живых, убери подальше свои ручищи!
Мой голос был столь грозен и наводил такой страх, что не только палач-страусишка, но и все, кто был вокруг, затряслись от ужаса, что и неудивительно, ибо воистину, если бы он раздался у входа в ад, то поверг бы в ужас самих ужасающих чертей, и они отдали бы мне власть над душами мучеников [136].
Палач застыл, пораженный моим голосом и испуганный видом стремительно движущегося вслед за мной войска, в то время как я — для пущего страха и дабы отвлечь его внимание — делал шпажные выпады то в одну, то в другую сторону. А когда я приблизился к нему, мне вздумалось расчистить поле боя, и я нанес грешнику, желавшему убить капитана, прямо в лоб такой удар, что он упал замертво рядом с тем, кто ничего этого не видел. Ведь, хотя Лиций и был бесстрашной отважной рыбой, тоска и горе, вызванные ожиданием несправедливой и унизительной смерти, лишили его чувств; я же, увидев его в таком состоянии, подумал, не вышло ли, на мое несчастье, так, что еще до моего прибытия страх убил капитана; с этой мыслью я бросился к нему, называя его по имени, и, услышав мой голос, он слегка приподнял голову и открыл глаза, и, завидев и узнав меня, поднялся, словно восставший из мертвых, и, не глядя ни на что вокруг происходящее, приблизился ко мне, и я раскрыл ему объятия с не испытанными мною ни доселе, ни никогда после радостью и удовольствием, говоря такие слова:
— Мой дорогой сеньор, тот, кто довел вас до такой крайности, должно быть, ненавидит вас так же сильно, как люблю я.
— О мой верный друг! — отвечал он. — Как щедро вы расплатились со мной за всё то немногое, чем были мне обязаны! Молю Бога, чтобы он предоставил мне возможность воздать вам сторицей, так как отныне я — ваш должник!
— Мой сеньор, — отвечал я, — сейчас не время для подобных излияний, преисполненных добрыми чувствами. Лучше подумаем о насущном, ибо вы видите, что творится.
Я просунул шпагу между его шеей и надетой на нее толсто скрученной веревкой, за которую он был привязан, и перерезал ее. Едва он освободился, как взял у одного из солдат шпагу и мы направились туда, где находились его супруга и Мело с сопровождавшими их воинами, которые в отдалении с замиранием сердца следили за происходящим; придя в себя, они набросились на меня с благодарностями за счастливый исход.
— Сеньоры, — обратился я к ним, — вы вели себя как подобает. Отныне и навеки, доколе буду жив, я, насколько хватит моих сил, буду служить вам и моему господину Лицию; и поскольку сейчас не время говорить обо мне, а время действовать, начнем с того, что вы, сеньоры, — раз вы безоружны, — чтобы быть защищенными, должны держаться вместе с нами. Вы же, сеньор Мело, возьмите оружие, выберите сто вооруженных тунцов из вашего эскадрона и не предпринимайте ничего, а только следуйте за нами и охраняйте вашу сестру и ее дам, ибо нам еще предстоит одержать победу в одном деле и отомстить тому, кто причинил нам столько горя и бед.
Мело сделал так, как я его просил, хотя я и знал, что он рвется в бой. Я и доблестный Лиций задержались и смешались с нашими солдатами, которые вели себя столь мужественно и доблестно, что уничтожили, как я думаю, более тридцати тысяч тунцов; когда же они увидели нас, узрели своего капитана в своих рядах, никто не смог сдержать радости. Доблестный Лиций, действуя своей шпагой и самым своим видом, обратил на врага всю свою ненависть, убивая всех, кто оказывался на пути, круша всё направо и налево; они же все были столь испуганы и обескуражены, что каждый из них думал только о том, как бы спастись бегством, укрывшись в своем домишке и не оказывая никакого иного сопротивления, нежели то, которое оказывают слабые овцы отважным хищным волкам [137].
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
ГДЕ ПОВЕСТВУЕТСЯ О ТОМ,
