Ознакомительная версия.
– Это интересно, это детство любовника, – проговорил Гектор. – Вы были предназначены с самого рождения к роли любовника. Я, например, еще в школе имел любовницу; славную парижаночку, я ходил к ней по четвергам, вечером, и делил с ней свой маленький доход. Однако это меня нисколько не смущало. Но потом в жизни я уже не был любовником. Но, ведь, и то надо сказать – я не из тех, против которых нельзя устоять женщине.
– Ба! Не смейтесь надо мною! Вы, вероятно, столько же, как и я, имели женщин… может быть, даже больше… Правда, я не рисуюсь перед вами, знаете? Некоторые женщины боятся меня. Рассказывая это всем, я выставил бы себя в смешном виде; но, право, не одна мне говорила: «Нет… вы слишком красивы…» Итак, быть красивым не значит иметь большой успех у них, так как красота – их собственное оружие. В этом они сильнее нас… Впрочем, что из этого?.. Женщин всегда можно найти и много… Все они так похожи одна на другую, все так созданы для нашего удовольствия, все… я ручаюсь, что даже самую добродетельную можно совратить в один день. Их непорочность, честность, все это нечто иное, как уважение к человеку, тщеславие или привычка… Душа их это лоскуток, который можно перекрасить в цвет своей собственной души. Только одно тело у них разное. Но, говоря откровенно, программа жизни, состоящая исключительно в том, чтобы завоевать как можно больше ласк, в конце концов, не может не показаться пошлой и отвратительной.
Вошел слуга, привел в порядок бумаги, подобрал разрозненные журналы, разбросанные по зеленым столам. Пока лакей в вышитой золотом ливрее и в белых шелковых чулках, обтягивавших его толстые икры, бродил по комнате, Жюльен молчал. Но он еще не совсем высказался и, как только остался наедине с Гектором, снова заговорил:
– Я, кажется, на этот раз покончил совсем… думаю, что излечился совершенно… Теперь уже ни одна не возбудит моего желания: я открыл непорочность в разврате… Вот, посмотрите, сегодня у меня была одна… начинающая; не правда ли, прекрасный образчик современная общества? Молодая девушка, которую считают красивой; просидела у меня целый час, гувернантка ожидала у ворот, в карете… Зачем я ее принял – и сам не знаю!. По безделью, чтобы оторваться на время от докучных мыслей. Она была так любезна и податлива, как не бывают податливы кокетки даже по отношению к банкирам… а я все время думал: «Если бы ты знала, как ты мне надоела, как ты мне противна!» Довольно! – заключил он, вставая и подходя к Гектору, не будем более говорить об этом. Меня это раздражает, а вам, верно, наскучило. Отправимся куда-нибудь. Если хотите, я выйду с вами, провожу вас… и тем, скорее дождусь времени, когда начнется игра.
Гектор встал.
– Я на часок пройду в Оперу, там у меня завелась приятельница. Пойдемте. Извините, но я несколько ошеломлен всем слышанным от вас. Не следовало так много говорить. И даже я спрашиваю себя, не пошутили ли вы просто надо мною.
– О! Дорогой мой, клянусь вам…
– Хорошо; однако, вот что, прекрасный Жюльен, – возразил Гектор, побуждаемый желанием его признание довести до конца, – я изучал вас и знаю хорошо. Вы не можете заставить меня думать, что вы равнодушны ко всем женщинам без исключения…
Сюберсо выпрямился.
– О ком вы говорите? – спросил он. Голос его и взгляд мгновенно сделались ледяными.
Гектор молча выдержал этот взгляд и тотчас же покорил Жюльена своей откровенностью, разогнав дурное расположение его духа.
– Да, вы, конечно, правы, – сказал он. Я, так же, как и все, не исключая, кажется, и вас, смотрю на мадемуазель Рувр не так, как на всех других женщин. Но, – прибавил он, стараясь придать голосу оттенок иронии, – нам не суждено более восхищаться ею. Что, день свадьбы ее уже назначен?
При всем старании казаться спокойным, его выдавала дрожь в голосе.
– Восемнадцатого… через девять дней, следовательно.
– А! – протянул Сюберсо.
Он не сказал более ни слова, как бы застыл на месте, смотря на кончики своих сапог. И после того порывисто взял руку Гектора.
– Я должен покинуть вас, любезный друг… я совсем забыл, что мне еще надо сходить по спешному делу. Прощайте!
Он даже не потрудился отговориться чем-нибудь другим и тотчас вышел. Гектор слышал, как за ним захлопнулась тяжелая дверь, а в окно увидал, как Жюльен пошел сначала быстрым шагом и затем постепенно замедлял его, вероятно под влиянием тяжелых мыслей.
«Этот человек, – подумал он, – дошел до крайности; в голове его гнездятся недобрые мысли. Что мне тут сделать?»
Роль Провидения не соответствовала его скептицизму, и он размышлял так: «Быть Провидцем, значит, составлять счастье одного на счет другого… Кто имеет на это право?..»
Тем не менее, ему казалось, что замужество Мод с Шантелем есть, во всяком случае, лучшее решение, как минимум несчастья.
«Да к тому же я, ведь, обещал помогать Мод». Он решился и написал ей записку, которую она утром могла получить в Шамбле: «Будьте осторожнее, милый друг… сейчас я встретил в клубе в крайне возбужденном состоянии одного из наших друзей, самого красивого из всех: он очень раздражен».
Затем он вышел и провел вечер в опере, очень довольный тем, что день этот дал ему случай проникнуть в душу человека, одержимого страстью.
Жюльен между тем, все тем же медленным, усталым шагом завернул в улицу Сен-Оноре по направлению к улице Saint-Pihilppe du Roule, и бессознательно дошел до своего дома. Но перед дверью он опомнился… Вернуться домой, где носился еще в воздухе, застрял в драпировках, отражался в таинственных отсветах зеркал дух самого себя, в таком уничтоженном состоянии, обреченный влачить разбитую жизнь. Нет! Лучше бежать от этой действительности, забыться, забыться! Он быстро пошел назад, точно боялся, что увидит за внезапно открывающейся серенькой маленькой дверью его квартиры такой же бледный призрак, на которого он походил сам.
Он долго шел по длинной улице, и по мере того как он подвигался вперед, его удивляли и собственные шаги, раздававшиеся по асфальту, и собственная тень мелькавшая при приближении его к газовому рожку, его удивляло сознание, что он еще жив. Все, что спало в нем в продолжение нескольких тусклых дней, когда не происходило ничего чрезвычайного, теперь, в минуту серьезного кризиса, пробудилось и с удвоенной силой овладело его существом. Он шел по бульвару, казалось, без мысли, без цели, как заведенная машина, лишенная регулятора и двигавшаяся только по инерции; и он видел перед собой другое существо, которое думало, жило, страдало, и это существо – был он сам: и когда он вдруг сознавал это, им овладело ужасное волнение от предчувствия неизбежного, хотя и неожиданного тяжелого падения.
«Через девять дней! Она будет замужем через девять дней…» Он произносил эти слова вполголоса и, повторяя их, думал, что говорит нечто, что противоречит его собственной жизни, существованию, действительности, как бы говорит: «Я умер» или: «Это сон, все эти лица, дома, эта улица, шум моих шагов только представляются моему воображению». Каждый раз как он повторял себе: «Мод выходит замуж… Это решено…», из груди его вырывались тяжелые, судорожные вздохи, подобно тому, как человек, задыхаясь, отчаянно ловит воздух в безвоздушном пространстве. Быстро и как во сне, перед ним проходили целые годы, события, слова, все прошедшее, которое, как казалось ему, должно было заслонить, отодвинуть печальную действительность. Сила и уверенность в победе, с которыми он шесть лет тому назад прибыл в Париж, полный энергии, еще живы были в нем; они возмущались против наступавшей на него беды, и Жюльен говорил себе: «Это невозможно. Этого не будет. Я не хочу этого!»
Мысли его, сбитые с прямого пути, цеплялись за рассудочные объяснения; он говорил себе: «Обладание женщиной должно быть для нравственного человека таким же безразличным наслаждением, как стакан хорошего вина… Мораль, чувства, приданные к этому акту, являются уже мечтой монаха и поэта. Человек с сильной волей, со здравым рассудком, должен пользоваться женщинами точно так же, как всяким другим земным благом, ради своего удовольствия, ради своего интереса.
В расстроенном мозгу всегда находят место рассудочные доводы. Но почему же теперь, в минуту, когда он так страдал, сам покоренный женщиной, им овладело такое сильное, непобедимое, как сама природа, чувство и приводило его к противоречивым убеждениям, к воспоминаниям о прошедшем, о непорочном и религиозном детстве».
«Есть нравственный закон, предписанный человеческой любви. Этот порыв, мимолетный как прикосновение к губам полного стакана, отражается страданием на нравственной стороне всего существа человека… Да ты видишь хорошо, что страдаешь теперь от чего-то другого, а не от недостигнутого удовольствия…»
Он действительно страдал от каких-то других причин. Его терзала не зависть, не злоба против другого, воспользовавшегося тем, что принадлежало ему. Теперь, напротив, более чем когда-нибудь им овладело это отвращение к плоти, навеянное сантиментальными рассуждениями. И злоба его и ревность выражались только в представлении о том, что Мод не хотела его более, могла обойтись без него, тогда как он не имел на это сил. Он убедился в этом сегодня, когда назло ей сжимал в своих объятиях другую женщину. Ни тело его, ни нервы не приходили в волнение. Отсутствующая изменница, не смотря ни на что, властвовала над ним; воспоминание о последних минутах, проведенных с нею, как бы обязывало его оставаться верным ей.
Ознакомительная версия.
