— Все же эпизод с котом, — говорю я Антонио, — представляется мне весьма сомнительным. — Во-первых, на первом этаже моего дома никогда не было мясной лавки. Во-вторых, я бы дал коту имя, а имена животных я всегда помню.
— Кот был, — утверждает Антонио. — Вернее, кошка. Она просилась на руки, требовала, чтобы ее гладили, и мяукала дурным голосом, если этого не делали. Кажется, через несколько дней после отъезда хозяйки она выпала из окна или убежала. Если не ошибаюсь, хозяйка уехала вместе с девочками — Патрицией… и другими.
— О, Патриция! Я ее часто вспоминаю. А почему же тогда Анналена…
Над Апуанами, отчетливо видными в прорыве между одной грозой конца августа и другой, сверкает молния. Купающиеся редеют, но многие желтые, зеленые, оранжевые зонты продолжают раскрываться над влажным песком. К сожалению, мне не везет с загаром, и сквозь темные очки я наблюдаю за последними торговцами, бредущими мимо пустых кабин. До меня долетают их неуверенные монотонные крики: «Белые грибы, напитки со льдом, мали-малинка-малина…». Потом идет слепой с пуделем-поводырем — черная фигура Веласкеса — и сквозь утробную мелодию его губной гармошки прорывается что-то похожее на вечную «Бесаме мучо». Должно быть, уже поздно.
— Ну да, прекрасно помню, у меня железная память. Хотя Анастасия-Анактория была в отпуске, ей поручили chaperonner[170] девиц из пансиона мисс Клей, когда они спускались с виллы Джирамонтино в город. Семь или восемь миллионерш, приехавших набираться культуры. Они изучали историю искусств, музыку, танец, историю фашизма и другие диковинные материи. Весной на вилле вручались премии, выступали сам префект — Его превосходительство — и три-четыре главаря из городской политической шайки. Девушки, к великому удовольствию мисс Клей, горели желанием познакомиться с ними. Среди них были аристократы, кто-то, кажется, успел обзавестись американской женой. Должно быть, на одном из таких праздников я первый раз встретил синьора Стэппса. Патриция, самая вредная из девиц, говорила, что питает к нему «слабость». Когда она по приглашению неких знатных господ переехала из пансиона в город, Анактории поручили не спускать с нее глаз. Анактория сопровождала ее в музеи и на концерты, в театр и в сады Боболи и следила, чтобы в другие вечера она ложилась с курами. Однако ближе к полуночи Патриция уже делила компанию с синьором Стэппсом. Бедная Анактория, если бы она только знала… Хотя, возможно, она знала и не осуждала. Ей было уготовано судьбой не мешать другим обжигаться, но что касается себя… Впрочем, не тот возраст, чтобы танцевать яву[171]. Она лет тридцать, если не сорок, прожила одна в двухкомнатной квартирке, в лесном городке, представляющем собой неимоверного масштаба женское осиное гнездо, питалась в столовой вместе со своими ученицами, а иногда и в одиночестве, пользуясь электрической плиткой у себя в кухне, чтобы поджарить яичницу с салом. Раз в шесть-семь лет она приезжала домой, в Италию, от которой уже достаточно оторвалась, но одно дело строить из себя американку («У нас такое невозможно…»), другое — умирать потом от ностальгии в лесу, безуспешно оживляемом шекспировскими спектаклями студентов, концертами немецких знаменитостей, выходящих в тираж, и лекциями французских академиков на гастролях. О, понимаю, понимаю. Правила хорошего тона требовали, чтобы мы написали ей первые, более того, нам следовало уделять ей больше внимания, когда она была здесь…
— Ты что, с ума сошел? — удивленно спрашивает Антонио, отрывая глаза от газеты. — Сколько можно говорить об этой несчастной? Пошли ей открытку, и дело с концом. Да кто о ней вспоминал? Мы даже не знаем точно ее имени!
— Не знаем ее имени! — возмущаюсь я. — Уверяю тебя, Антонио, я решительно все помню. Единственное, что меня смущает, так это история с кошкой. А в остальном я все помню и все понимаю, включая то, о чем Анактория-Анастасия умолчала сегодня и тогда. Подумай об известиях, которые не могли не дойти до нее, когда мы подчинились шайке воров после той войны. Подумай о трезвой оценке событий, происходивших за тысячу миль, что, вероятно, было непросто, если прибавить к расстоянию пропаганду с ее bourrage de crânes[172]. Анактория не лебезила перед Его превосходительством, ей было наплевать на него, я хорошо помню. И, вместе с тем, Антонио, в отличие от своих товарок, поставленных сторожить затерянную в лесу овчарню, она не разделяла политического негодования любовников — за неимением таковых. Она была олицетворением чистоты и справедливости, нам бы следовало понять это раньше. Она думала своей головой, как я… тебе до нее далеко.
Антонио встает, зевая и потягиваясь. На песок падает несколько тяжелых капель, и от ветра темнеет резеда в пиниевой рощице. Последние отдыхающие торопятся укрыться на террасе пансиона Хунгера, где наблюдается беготня хлопотливых служанок. Пляжный смотритель спешит закрыть и убрать немногие оставшиеся открытыми зонты. Я не слышал колокола, но, должно быть, уже больше часа.
— Для тебя всегда все слишком поздно, — говорит Антонио. — Но ты имеешь возможность отвлечься от твоей Аттаназии. Не пора ли пойти и посмотреть, по-прежнему ли кухня гостиницы достойна своего громкого имени?
В Эдинбурге, где главные площади имеют форму молодой луны и само слово «площадь» (крезент) означает молодую луну, высится многоугольная церковь, обвитая надписью, значительно более длинной, чем те, что украшали стены в наших деревнях еще два года назад. Эта бесконечная, переходящая с одной стены на другую надпись, читая которую приходится задирать голову, не прославляет ни земных вождей, ни величие нашего бренного мира. Спиралевидная строка с ее мудрыми опущениями и отрицаниями, начертанная золотыми буквами, а быть может, составленная из камней мозаики (кто это помнит?), говорит забывчивому прохожему, где нет Небесного Вождя, где бессмысленно искать его… God is not where, Бог не там, где… — и читающему приходится сделать несколько шагов, чтобы оказаться перед другой стороной многоугольника: God is not where… и все места, где жизнь представляется легкой, приятной и человечной и где на самом деле Бог мог бы находиться или где можно было бы его искать, перечисляются одно за другим, верные повторяющемуся напоминанию: Бог не здесь, и не здесь, и не здесь…
Однажды летним днем мне довелось долго кружить вдоль этого тугого мотка, постоянно возвращаясь на прежнее место, отчего у меня закружилась голова, и с горечью в сердце задавая себе без конца один и тот же вопрос: «Но где же он тогда, где же, где он?».
Допускаю, что я задал себе этот вопрос вслух, потому что джентльмен, пересекавший в этот момент «молодую луну» и оказавшийся, как я узнал позже, отставным полковником шотландских горцев, остановился рядом и решительно опроверг возможность найти решение проблемы в этих священных стенах и на них, будь то в письменном или в любом другом виде.
— Бог не здесь, сэр, — сказал он с серьезным видом человека сведущего и, вынув из кармана Библию, стал читать мне отдельные места. Рядом начали останавливаться другие люди: сперва несколько женщин и два-три рабочих, потом круг вырос, один из присутствующих тоже извлек из кармана Библию и в свою очередь принялся читать вслух, демонстрируя намерение самым решительным образом опровергнуть утверждение предшествующего оратора. Вскоре кружков было уже три или четыре, у каждого — свой дирижер, импровизированный судья, который предоставлял или лишал слова, подытоживал про и контра различных доводов, беря на себя неблагодарную, возможно, роль миротворца и посредника. Пресвитерианцы, строго соблюдающие все обряды, или далекие от фанатизма армянские католики, баптисты, методисты, дарбисты[173] и унитарианцы[174], сдержанные и безразличные, мужчины и женщины, юноши и девушки, буржуа и рабочие, служащие и рантье, все слушали или говорили со странным блеском в глазах. Смущенный тем, что невольно разворошил это мистическое осиное гнездо, я сделал несколько шагов в направлении Принцесс-стрит, большой улицы, застроенной только по одну сторону, благодаря чему остается открытым внушительный (для шотландцев) вид Крепости высотой в добрых триста футов и Замка. На Принцесс-стрит есть клубы с ограниченным входом для избранных, защищенные окнами с двойными рамами, за стеклами которых виднеются суровые мажордомы в ливреях. Все время дует ветер, и по королевской улице никто не ходит, но в сторону от самых высоких зданий начинаются улицы попроще, ведущие к новым «молодым лунам», к другим площадям с другими церквами и садами. God is not where… Где он был? Значит, Его все-таки нашли? Меня мучили угрызения совести, я упрекал себя в том, что за столько лет ни разу не поднял этот вопрос в своей стране. Вернувшись на площадь, я увидел, что там мало кто остался. Старый полковник, убиравший свою Библию в карман, пошел рядом со мной, комментируя с необыкновенной любезностью — heartily[175] — ход дискуссии. Я не спросил его о результате, да и не смог бы, думаю, извлечь оный из потока слов, половина которых для меня пропадала.
