Ни на миг я не переставал видеть «Ибузун», саванну, раскаленные солнцем железные крыши, реку с островами — Джерси, Броккедон. Даже то, что я забыл, вернулось в момент разрушения, подобно той веренице образов, которую, как говорят, видят утопающие, уходя на дно. Тебе, Марима, я даю все это, тебе, ничего об этом не ведавшей, тебе, родившейся на той красной земле, где теперь льется кровь, и которую, знаю, я никогда больше не увижу.
Поезд едет холодной ночью на юг. У Финтана странное впечатление, будто он на каникулах, уезжает посреди зимы из холода, чтобы на рассвете попасть во влажное тепло, полное жужжания насекомых и запахов земли. Во время последней поездки на мотоцикле из Бата в Бристоль дорога была занесена, вокруг высились сугробы. Голые деревья в школьном парке застыли от мороза. Было так холодно, что, несмотря на подложенные под одежду газеты, Финтану казалось, будто ветер продувает его насквозь. Но небо оставалось голубым. Было очень красиво, очень чисто и очень красиво.
Все решилось быстро. Финтан позвонил по телефону, спросил у May машинально, как всегда: «Ну как, все в порядке?» У May был странный, приглушенный голос. Она, ничего не желавшая драматизировать, особенно когда речь шла о болезни Джеффри, ответила: «Нет, совсем не в порядке. Он так ослаб, ничего не ест, не пьет. Он умирает».
Финтан подал заявление об уходе. Он не знал, когда вернется. Дженни проводила его на вокзал. На перроне держалась довольно прямо, щеки красные, глаза голубые, она и в самом деле выглядела хорошей девушкой. Финтан был взволнован, подумал, что, быть может, никогда больше ее не увидит. Поезд тронулся, она поцеловала Финтана в губы, крепко-крепко.
Ночью стук колес на каждый стрелке приближает его к Опио. Этим поездом он каждое лето ездил на юг, чтобы побыть с Маримой и May, повидать Джеффри. Отметить на их лицах прошедшее время. Теперь все иначе. Будто меркнет свет. Джеффри умирает.
Финтан думает об узкой дороге, которая поднимается от Вальбонна, в ясном свете утра. Дом на подпорной террасе лепится к склону в конце небольшой лощины. Внизу участка — разрушающийся курятник. Приехав сюда, May завела разнообразных кур и цыплят, больше сотни. Но с тех пор как Джеффри заболел, забросила птицеводство, остался всего десяток несушек. Некоторые старые и бесплодные. Хватает лишь на то, чтобы продать несколько яиц соседям. Одна старая черная курица с взъерошенными перьями всюду ходит за May, как собачонка, вспрыгивает ей на плечо и пытается выклевать золотой зуб.
May по-прежнему красива. Ее волосы поседели, солнце и ветер прорезали морщинки вокруг глаз, по обе стороны рта. Руки огрубели. Она говорит, что стала тем, кем всегда хотела быть, — итальянской крестьянкой. Женщиной из Санта-Анны.
Она больше не пишет днем длинных стихов, похожих на письма. Когда они с Джеффри и Маримой уехали на юг Франции, больше пятнадцати лет назад, May отдала все тетрадки Финтану, сложив их в большой конверт. На конверте написала колыбельные, ninnenanne, которые Финтан очень любил, про страшную старуху Бефану и черного человека, буку Уомо Неро, про мост через Стуру. Финтан прочитал все тетрадки, одну за другой, в течение года. Столько лет прошло, а он еще помнит эти страницы наизусть.
Из тетрадок Финтан и узнал о секрете рождения Маримы, о том, как его возвестил богомол, и том, что она принадлежит реке, на берегу которой была зачата. Роясь в памяти, он даже вспомнил день, когда это случилось, во время сезона дождей.
Джеффри лежит на постели в комнате с закрытыми ставнями, которые не пропускают дневного света. Его лицо бледно, уже осунулось в преддверии смерти. Рассеянный склероз давно завладел его телом, он не может шевелиться. Не слышит доносящихся снаружи звуков: шума ветра в колючих кустах, стука сухой земли о ставни. Хлопающей где-то, как крыло, пластиковой пленки.
Он вернулся из больницы, потому что надежды больше нет. Жизнь замедляется, несмотря на капельницу, вливающую сыворотку в его вену. Жизнь — утекающая вода. Это May захотела, чтобы он вернулся. Она еще надеется, вопреки рассудку. Смотрит на лицо с заострившимися чертами, на тень, что тяготит веки. Дыхание такое слабое, что любой пустяк может его прервать.
Утром приходит медсестра, помогает помыть Джеффри, сменить прокладку под простыней. Промывает пролежни раствором буры. Его глаза остаются закрытыми, веки сжаты. Иногда во внутреннем углу глаза украдкой наворачивается слеза, цепляется за ресницы, блестит на свету. Глаза двигаются за веками, что-то проскальзывает по лицу — волна, облако. Каждый день May разговаривает с Джеффри. С некоторых пор она уже не очень-то знает, что говорит. Ничего важного, просто говорит, и всё. Во второй половине дня приходит Марима. Садится на плетеный стул рядом с кроватью и тоже беседует с Джеффри. Ее голос так свеж, так молод. Быть может, Джеффри слышит ее, там, далеко, куда ускользает его душа, отделяясь от тела. Как когда-то в Сан-Ремо, когда он слушал голос May, музыку своего былого счастья. «I am so fond of you, Marilu».
Но это еще дальше, давно, будто в другом мире. Новый город на островах, посреди янтарной реки. Как во сне. Джеффри скользит по воде на тростниковом плоту. Видит берега, заросшие темными лесами, и вдруг на краю плёса — глинобитные дома, храмы. Это здесь, на берегу большой реки, остановилась Арсиноя. Народ выкорчевал лес, прорубил дороги. Меж островами неспешно снуют пироги, рыбаки забрасывают сети в тростниках. Птицы взлетают в бледное, рассветное небо — журавли, белые цапли, утки. Вдруг появляется золотой солнечный диск, освещает храмы, освещает базальтовую стелу, на которой начертан знак Осириса, глаз и крыло сокола. Это знак итси, Джеффри узнаёт его, он запечатлен на лице Ойи: на лбу — солнце и луна, на щеках — крылья и хвост сокола. Знак ослепляет его, словно пронзая сквозь зрачок до самой глубины тела. Стела стоит на островке Броккедон, обращенная к восходящему солнцу. Джеффри чувствует, как свет входит в него, жжет в самой глубине. Вот она, истина, только тяжесть тела мешала ему увидеть ее. Броккедон с останками «Джорджа Шоттона», подобного допотопному скелету. Свет прекрасен и ослепителен, как счастье. Джеффри смотрит на стелу с магическим знаком, видит лицо Ойи, и все становится очевидным, ясным до глубины времен. Новое Мероэ простирается по обоим берегам реки напротив острова, в Ониче и Асабе, в том самом месте, где он прождал все эти годы, на Пристани, на истертом полу конторы «Юнайтед Африка», в удушливой тени складов. Это сюда чернокожая царица привела свой народ, на эти глинистые берега, к которым пристают суда, чтобы выгрузить ящики с товарами. Здесь она повелела воздвигнуть стелу солнца, священный знак умундри. Сюда же вернулась Ойя, чтобы произвести на свет своего ребенка. Свет истины так силен, что на мгновение озаряет лицо Джеффри, пробегает по его лбу и щекам, подобный отблеску радости, и все его тело начинает дрожать.
«Джеффри, Джеффри, что случилось?» May склоняется к нему, смотрит. Лицо Джеффри вспыхивает радостью. Она встает со стула, опускается на колени подле кровати. Снаружи ночь ниспадает на холмы, свет сероват и мягок, оттенка оливковой листвы. Слышится сорочья трескотня, тревожные крики дроздов. Стрекот насекомых все громче в волнующейся траве. Раздаются первые призывы жаб в большом водоеме внизу. May не может отогнать мысль о давней ночи в Ониче, о страхах и ликовании, о дрожи, пробегающей по коже. Каждый вечер, с тех пор как они вернулись на юг Европы, эта самая дрожь объединяет ее с минувшим.
В соседней комнате на постели спит Марима, не раздевшись, поверх белого покрывала, прикрыв лицо согнутой рукой. Она устала, просидев с отцом прошлую ночь. Ей снится, что Жюльен, которого May, подтрунивая, зовет «женихом», везет ее на своем мотоцикле по тенистым дорогам к берегу моря. Марима еще так молода, May не хотела, чтобы она оставалась, чтобы присутствовала при всем этом. Но та сама вызвалась готовить еду, помогать с туалетом Джеффри, промывать ему пролежни и стирать белье. Она все время говорит о Финтане, который должен приехать с минуты на минуту, словно все изменится, как только он будет здесь. May думает: неужели детей производят на свет для того, чтобы они закрывали нам глаза?
May поднялась с колен. Она уже не осмеливается говорить. Следит за лицом Джеффри, за глазами: тонкие веки вздрагивают, словно вот-вот откроются наконец. Еще мгновение тепло и свет проходят по ту сторону век, словно отблеск на воде.
Солнце блестит на стенах и укреплениях города, на островных храмах, на черном камне с магическим знаком. Это далеко, это сильно и странно, в самом сердце грёзы Джеффри Аллена. Потом свет меркнет. В маленькую комнату входит тень, накрывает лицо умирающего, навсегда запечатывает его веки. Песок пустыни засыпал кости народа Арсинои. Путь Мероэ бесконечен.
