Нет, она не знает, в городе Роза или нет.
Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.
– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.
– Даго!
Он побагровел, даже привстав с места.
– А ты – грязная белая сучка!
Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.
Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.
В два часа того же дня она отомстила.
Псссст, Артуро.
Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.
Дорогой Артуро Бандини.
Некоторые люди – хитрее, чем нужно, а некоторые – просто иностранцы, и тут уж ничего не поделаешь. Ты можешь считать себя очень умным, но очень многие в нашей школе тебя ненавидят, Артуро Бандини. Но больше всех тебя ненавидит Роза Пинелли. Она ненавидит тебя больше, чем я, потому что я знаю, что ты – нищий итальянский мальчишка, и если ты все время выглядишь немытым, то мне все равно. Так вышло, что я знаю: некоторые люди, у которых ничего нет, будут красть, поэтому меня не удивило, когда кое-кто (угадай кто?) сказал мне, что ты украл драгоценности и подарил их ее дочери. Но она оказалась слишком честной и не смогла оставить их у себя, и мне кажется, она проявила свой характер, когда их вернула. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о Розе Пинелли, Артуро Бандини, потому что она тебя терпеть не может. Вчера вечером Роза сказала мне, что она вся дрожала, такой ты был ужасный. Ты – иностранец, может быть, в этом-то все и дело.
угадай кто????
Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.
Немного погодя он осознал, что вокруг происходит какая-то приглушенная суета, через весь класс пронеслось беспокойство и возбуждение. Что-то случилось, сам воздух трепетал. Сестра-настоятельница отвернулась, а сестра Селия возвратилась к своей кафедре.
– Класс сейчас поднимется и преклонит колена. Они встали, и никто в наступившей тишине не
сводил глаз со спокойного лица монахини.
– Мы только что получили трагическую новость из университетского госпиталя, – сказала она. – Мы должны быть мужественны, и мы должны молиться. Наша возлюбленная соученица, наша любимая Роза Пинелли, сегодня в два часа дня умерла от пневмонии.
* * *
На ужин была рыба, потому что Бабушка Донна прислала по почте пять долларов. Причем поздний ужин: сели за стол только в восемь часов. Никакой особой причины. Рыбу испекли задолго до этого, но Мария оставила ее в духовке. Когда они все же собрались за столом, началась свара: Август и Федерико подрались из-за места. И только тогда увидели, в чем дело. Мамма накрыла на Папу снова.
– Он придет? – спросил Август.
– Конечно, придет, – ответила Мария. – Где ж еще вашему отцу ужинать?
Странные разговоры. Август пригляделся к ней. Мамма надела другое чистое домашнее платье, на этот раз – зеленое, и много ела. Федерико вылакал свой стакан молока и вытер рот.
– Эй, Артуро. Твоя девчонка умерла. Надо было за нее помолиться.
Артуро не ел – просто тыкал вилкой в рыбу на тарелке. Два года он трепался родителям и братьям, что Роза – его девчонка. Теперь приходилось глотать свои же слова.
– Она не моя девчонка. Просто подружка.
Однако он склонил голову, стараясь избежать материнского взгляда: ее сочувствие обволакивало его через весь стол, душило его.
– Роза Пинелли умерла? – спросила она. – Когда?
И пока братья наперебой снабжали мать ответами, ее сочувствие обрушилось на него своим теплом, и он побоялся поднять глаза. Он оттолкнул стул и поднялся.
– Я не очень голодный.
Выходя через кухню на задний двор, он старался на нее не смотреть. Ему хотелось побыть одному – чтобы отпустило, чтобы высвободить теснившее грудь, ведь она меня ненавидела, и я заставил ее дрожать, а мать не позволила, вот уже выходит из столовой, он слышит ее шаги, поэтому он встал и выскочил со двора в проулок.
– Артуро!
Он ушел на пастбище, где похоронены его собаки, где темно и его никто не увидит, и там плакал и всхлипывал, привалившись спиной к черной иве, потому что она меня ненавидела, потому что я вор, но, черт побери, Роза, я же украл у своей матери, а это на самом деле не считается воровством, просто подарок на Рождество, и я к тому же оправдался, сходил на Исповедь, и мне все простили.
Он слышал, как из проулка мать зовет его, просит крикнуть, где он.
– Иду, – ответил он, проверил, сухие ли глаза, слизал с губ привкус слез. Перелез через колючую проволоку на углу пастбища, и мать тут же подошла к нему в проулке, в накинутом платке, воровато озираясь через плечо на дом. Быстро разжала ему крепко стиснутый кулак.
– Шшшшшшшш. Ни слова ни Августу, ни Федерико.
Он открыл ладонь и увидел в ней пятьдесят центов.
– Сходи в кино, – прошептала мать. – На сдачу купи себе мороженого. Шшшшшш. Братьям – ни слова.
Он равнодушно отвернулся и зашагал по проулку: монета в кулаке не имела никакого смысла. Через несколько ярдов она вновь окликнула его, и он вернулся.
– Шшшшшшш. Отцу – тоже ни слова. Постарайся вернуться домой до него.
Он зашел в аптеку через дорогу от заправочной станции и выпил молочного коктейля, не чувствуя вкуса. Вошла толпа студентов и заполнила все места у прилавка с газировкой. Рядом присела высокая девушка лет двадцати с небольшим. Она ослабила узел шарфа и откинула назад воротник кожаной куртки. Он наблюдал за нею в зеркале по ту сторону прилавка: розовые щеки зарделись, живые от холодного ночного воздуха, серые глаза – огромные, возбуждение из них так и хлещет через край. Она заметила, как он на нее таращится в зеркале, повернулась и улыбнулась ему – зубы ровные и сверкают.
– Приветик! – сказала она, улыбаясь, как обычно улыбаются младшим. Он ответил:
– Привет, – а она ничего больше ему не сказала и увлеклась разговором со студентом рядом – мрачным парнем с серебряной с золотом буквой С на груди. В девушке были такая сила и такое сияние, что он поневоле забыл о своем горе. Сквозь эфирный запах лекарств и патентованных притираний пробивался сиреневый аромат духов. Он смотрел на длинные узкие руки и свежую полноту ее губ, пока она отпивала колу из стакана, ее розовое горло пульсировало, пропуская жидкость внутрь. Он заплатил за коктейль и поднялся с табурета. Девушка повернулась проводить его взглядом – ее восхитительная улыбка словно попрощалась с ним. И не более того, но когда он остановился на улице у дверей аптеки, то вдруг поверил, что Роза Пинелли не умерла, что сообщение ложно, что она жива, и дышит, и смеется, как та студентка в лавке, как все девушки на свете.
Пять минут спустя, стоя под фонарем перед затемненным Розиным домом, он в ужасе и отчаянии смотрел неотрывно на белую отвратительную вещь, что поблескивала в ночи: длинные шелковые ленты шевелились под ласками холодного ветра; отметка смерти, погребальный венок. Рот его вдруг наполнился слюной, похожей на прах. Он повернулся и пошел по улице. Деревья, деревья вздыхают! Он ускорил шаги. Ветер, холодный и одинокий ветер! Он побежал. Мертвые, ужасные мертвецы! Они нагоняли его, громыхая над ним в ночном небе, взывая к нему и стеная, рокотали и громыхали, стараясь его схватить. Как безумный мчался он, и улицы визжали отзвуками его топота, а в спине разбухал призрачный холодный ком. Он срезал путь по мосту. Упал, споткнувшись о шпалу, руками пропахав промерзший откос. Но бежал снова, еще не успев вскочить на ноги, и споткнулся, и упал, и снова поднялся, и опять помчался дальше. Добежав до своей улицы, он перешел на рысь и только в нескольких ярдах от дома пошел медленно и легко, смахивая грязь с одежды.
Дом.
Вот он перед ним, в переднем окне горит свет. Дом, где ничего никогда не происходит, где тепло и нет смерти.
