Она достала из ящика туалета кольцо со сверкающим овалом из камней.
— Боже ты мой! Неужели бриллианты? — прохрипел он.;
— Нет, ты вглядись. Это стразы, старинные. Но все — таки оно очень дорогое…
— Сколько?
— Восемьдесят девять долларов.
Он поежился. Но тут же подумал о другом.
— Еще хорошо, что Джордж Райот не подарил его тебе.
— Самое забавное, что он пытался это сделать.
— Ах, так?
— Вероятно, он просто шутил. Где же ему, на профессорское-то жалованье!
— Значит, он предлагает тебе кольца в подарок? Идет покупать пижаму, а сам лезет обниматься! Ну ладно ж, я ему покажу!
— Гидеон Плениш! Ты что, уж не ревнуешь ли?
— М-м.
— Ревнуешь?
— М-может быть, немножко.
— Ой, как я рада. Ты так давно меня не ревновал, милый. Но ты уж не думаешь ли, что я им увлеклась, а?.. Не думаешь?
— Нет, мы с тобой, кажется, на редкость верные супруги Хоть в этом мы не разыгрываем из себя альтруистов.
— Бог с тобой, Гидеон Плениш! Что ты хочешь сказать? Да как у тебя язык повернулся, когда мы отказываемся от таких чудесных постов, как декан и редактор и вообще, и все жертвуем собой, жертвуем, жертвуем, даже не покупаем ни белого медведя, ни салатника, ничего! Как не стыдно говорить о себе такое, когда ты как раз вступаешь на новый путь служения людям!
— Да, да, верно. Мы действительно начинаем посвящать себя человечеству. Сам не знаю, почему я это сказал. Но ты меня, честное слово, еще немножко любишь?
— Доказать?
— Нет, нет, это у меня последняя чистая рубашка. Но ты любишь меня больше, чем Джорджа Райота?
— Милый мой муженек, ты уж не вздумал ли обидеться на Джорджа, да еще, может быть, собираешься показать ему это?
— Нет, конечно. Он больше всех помогает мне закрепиться на общественном поприще. Нет, нет, нет, нет, моя радость, пожалуйста, не приписывай мне никаких таких мыслей относительно Джорджа. Он отличный, прямо-таки замечательный человек.
— Ну, вот видишь, мое золото, значит, все хорошо. Как ты думаешь, на орхидею мне сегодня нельзя раскутиться? Или, может быть, ты сам собирался подарить мне цветы?
Слова доктора Китто о назначении доктора Плениша на пост ответственного секретаря были встречены за столом дружными аплодисментами.
Доктор Плениш с чувством поведал собравшимся, что родился и вырос почти что в деревне.
Мисс Бернардина Нимрок на банкете не присутствовала.
Ей единогласно вынесли благодарность.
Вечером доктор Плениш долго ворочался в постели.
— Что с тобой, котик? Я вижу, тебе что-то не дает покоя. Может, мое новое кольцо?
— О господи, совсем нет. (Именно такого ответа Пиони и ожидала.) Просто я не могу забыть лицо этой мисс Нимрок — сегодня, когда она к нам пришла, — такое испуганное, и слезы размазаны по щекам.
— Глупыш мой! Милый глупыш! Должен быть прогресс или нет? Ведь мы еще в биологии учили, что некоторые низшие формы жизни обречены на вымирание. Если б они не вымирали, они тормозили бы истинный прогресс, так? Но, знаешь, за что я особенно горжусь гобой? За то, что ты так сочувствуешь чужим переживаниям. Потому ты, наверно, и стал крупным общественным деятелем и проповедником, а был всего-навсего профессором колледжа. Ужасно горжусь!
— Что ж… — сказал доктор Плениш.
В начале августа они отправили в Чикаго чиппендэйлевский китайский шкафчик, китайский ковер и фарфоровые часы. Кожаный пуф остался в Де-Мойне.
— Теперь он мне уже кажется немного провинциальным, — сказала Пиони. — Подумать только, как путешествия воспитывают вкус!
Они ехали из Де-Мойна в Чикаго на машине, с ночевкой в Давенпорте — триста миль по нещадной жаре, — и доктор Плениш снова и снова повторял, что ни одна поездка в жизни не доставляла ему такого удовольствия и что маленькая Кэрри — настоящая цыганка, как и ее родители.
Теперь, когда они, можно сказать, были на пути к Нью-Йорку и Лондону, а следовательно, свободны от долгов и забот, Пиони превратилась в пенистый водопад идей, свободно перехлестывавших через утесы скучных фактов. В конечном счете все идеи сводились к тому, что доктору предстоит совершить множество полезных дел и завоевать симпатии множества влиятельных лиц, и, сидя рядом с ним на переднем сиденье, она бросала на него сбоку такие восхищенные взгляды, что он поневоле со всем соглашался. (В то время он еще почти всегда правил машиной сам; только лет через пять эта ответственная обязанность целиком перешла к Пиони.)
Сенатором он все-таки будет, но только от Чикаго или от Нью-Йорка, так что ему не придется делать вид, будто он разбирается в дорожных налогах. Затем он объединит множество мелких колледжей, сам сделается ректором и будет управлять ими, как филиалами большой торговой фирмы, и обеспечит им такую блестящую рекламу и такие прибыли, каких не знал ни один университет в истории (начиная с университета Аль — Азхара, г. Каир, осн. 970 г., цвет эмблемы — зеленый).
Он также объединит и лично возглавит миссионерскую работу всех протестантских церквей. (Ей бы так хотелось поездить с ним гто Индии, узидеть пальмы и туземцев!) А для начала он избавится от доктора Китто и от мистера Гамильтона Фрисби и будет безраздельно контролировать фонды Хескетовского института, и одну из комнат их парижского особняка ей хотелось бы выдержать в красных и черных тонах.
Пиони болтала, справлялась с картой и уточняла маршрут, выскакивала из машины, чтобы сводить Кэрри в «комнату отдыха», и с каждой минутой у доктора Плениша все сильнее и сильнее щемило сердце от любви к ней и от удивления, что рядом с ним — единственная, его собственная женщина, которая будет с ним всегда и ради которой он будет жить и трудиться. Он поражался ее быстрому развитию. Как она элегантна с черном с желтым костюме, в черной дорожной шапочке! Как это у нее получается? Ему-то уже под сорок, он видел свет, целую неделю прожил в Нью-Йорке, а эта провинциалочка как будто и не моложе и не глупее его, она знает все на свете, кроме разве того, который час, сколько у нее денег в банке и как пишется Цинциннати, и, пожалуй, для него, скромного труженика, пусть и ученого, и непоколебимого в убеждениях, и фанатически честного, самое лучшее полагаться во всем на ее божественную интуицию.
Пиони была превосходным товарищем в пути — одинаково восторгалась и жаворонком и встречным кадиллаком новой модели, не жаловалась ни на жару, ни на холод, ни на голод.
Только раз она доставила ему несколько неприятных минут.
В первый день машина шла особенно легко, и у каждого ресторана они говорили:
— Дальше, наверно, найдется что-нибудь получше, — и проезжали мимо.
Часа в три у дороги показался павильон, перестроенный из деревенской лавки и украшенный кривой, грубо намалеванной вывеской «ОБЕДЫ». При виде этого богатого ассоциациями слова Кэрри громко заплакала.
Они остановились.
Комната была невзрачная, длинная и голая, с тремя круглыми столами, газовой плитой, буфетной стойкой, за которой хранились на полках папиросы и кондитерские окаменелости, и с табличкой на стене «За шляпы и пальто не отвечаем».
Пока Пиони и Кэрри ходили умываться, единственная официантка — забитого вида женщина в красном свитере и лиловых штанах — бросила на мокрый стол перед доктором Пленишем написанное от руки меню, в котором значилось: «Яичница с ветчиной, отбивные, сандвичи с колбасой, сандвичи с сосисками, кофе, кока — кола».
— Гм… какие у вас отбивные?
— Отбивных сейчас нет.
— Ну, тогда… гм… тогда дайте три раза яичницу.
Женщина отошла в глубину комнаты и крикливым голосом передала кому-то заказ. Потом вернулась к столику, посмотрела на доктора Плениша усталыми глазами, и в мгновение ока он уже знал о ней все; он был ее собратом в непосильной борьбе за существование. Он заговорил с ней приветливо, как с равной:
— Торговля у вас, видно, идет не очень бойко?
— Никакой торговли нет, мистер. О господи, просто не знаю, что нам со стариком и делать! Говорят, на бирже сейчас какой-то бум. Наверно, туда и уплывают все деньги, на биржу. Сегодня до вас ни одного посетителя не было.
— Да, печально. Ну, я надеюсь, что скоро у вас дела поправятся.
Пришла Пиони, и он в восхищении загляделся на нее. Эта эмансипированная, уже почти чикагская Пиони была ему внове. Она держалась так уверенно, а между тем ее свежие щеки и задорные глаза были и сейчас обаятельно молоды, как в тот день, когда он впервые увидел ее девочкой-студенткой.
— Чем будут кормить? — спросила она бодро, поудобнее усаживая Кэрри.
— Яичницей.
— Вот и отлично.
Но это было ее последнее веселое замечание в доме под вывеской «ОБЕДЫ». Ее рассердило, что воды пришлось Просить три раза, что стол плохо вытерт, что нет ни салфеток, ни сахара, что пол усеян бумажками и окурками, что яйца несвежие, а ветчина слишком соленая.
