— Я провожу вас, — сказал он, — хочу проводить вас. Хочу вам сказать, отец мой, слово. Вот сами говорите вы, что дожили до седых волос и стоите сейчас перед смертью. Вам бы, отец мой, все теперь понимать, все, так сказать, проницать, а вы ничего не знаете, ничего не понимаете.
Никогда раньше он не звал его отцом. Это и нравилось и не нравилось. Странно было, что от него пахло вином, что он немного пошатывался, странною выходила у него разговорчивость, оживленность.
— Вот вы сами признавались мне, — говорит Ярнов, — что вам хочется написать несколько хороших, нежных писем, и вы не можете. Нет слов на вашем языке. Таких вот простых, ясненьких слов. Слепы вы. Ничего не видите. Ослепла душа ваша. А она у вас — хорошая, ясная. А ослепла. Как вот слепнут от слез глаза. Вы близкого не видите. Вы не видите, как Свирин любит вас. Вы не видите, как полна страданием Соня, дочь ваша. А страдание ее — так ясно и так огромно: оно — в глазах, в движениях, в голосе… А вы ничего не видите и ничего не чувствуете. Не хотел вам говорить о Соне, но не вытерпела душа. День сегодня такой. Говорю: день, его же сотвори господь… Чудесная фраза!
Губернатор меж тем высвободил руку и остановился. Остановился и Ярнов. Были они в ожидающих, точно собирались бороться, позах. В темноте от креста стали слышаться охмелевшие крики. Вокруг было пустынно и тихо.
— Нет, ты постой, — сказал губернатор, — повтори-ка, что ты сказал о Соне?
— Что сказал о Соне? — переспросил Ярнов. — Сказал, что Соня страдает, а вы слепы и ничего не видите. Соня. Дочь ваша.
— Соня? Страдает?
Губернатор спрашивал и в то же время чувствовал, будто к мозгу подбирается что-то ясное, ослепительно светлое, будто уходит какая-то темь, неразгаданность, все делается понятным и простым.
— Ну да, страдает, — ответил Ярнов. — Чего она приехала к вам? — спрашивал он, возбужденный и дрожащий, — От страдания своего. Несчастна она. Ах, как она несчастна!
И Ярнов закрыл лицо руками…
— Соня? Несчастна? — все более и более приближая свое лицо к лицу Ярнова, спрашивал губернатор.
— Ну да, несчастна. Тысячу раз сказал уже!
Долго молчали, и можно было ожидать, что вдруг, внезапно прорвется это молчание и схватятся они, два человека, как враги, в нелепой, но неизбежной борьбе.
И вдруг все напряжение прошло, ослабло, и Ярнов сказал тихо:
— Любит она. Любит глубоко. Понимаете ли вы, старик, отец: глубоко…
В голосе Ярнова что-то задрожало, зазвенело…
— Ну и что же? — горячим шепотом спрашивал губернатор.
— Ну… а ее… не любят, — отвечал Ярнов.
— Кто же он-то?
Ярнов усмехнулся и спросил:
— Кто он? Тот, кого она любит. Ясно, кажется.
Долго еще стояли.
— Ярнов! — кто-то басом кричал от креста: — Рыжий, красный — человек опа-аснын-ый…
Тихо пошли по широким ступенькам вниз, в город. Из сада, с обеих сторон, тянуло влажным холодом. Срывался время от времени ветер, будил деревья.
Сердце стучало неровно: то слабо, то сильно, но стыдно было сказать Ярнову, что идти больно, и он остановил его движением руки.
Задыхаясь и быстро переговариваясь меж собой, пробежали мимо них четыре человека: очевидно, бежали пожар смотреть.
Ярнов начал раскуривать папиросу. Когда спичка вспыхнула, осветилось странными, изменчивыми пятнами его худое изможденное лицо, длинный нос.
— Он там, в Москве? — спросил губернатор.
— Кажется, — ответил Ярнов.
В городе было давно уже темно. Погасли в магазинах огни. Далеко слышался гром колес: очевидно, пожарные набирали в бассейнах воду. На бульваре кто-то шел и пел, то и дело сбиваясь:
— Город Никола-аев, французский завод…
Губернатор пришел домой поздно. Отворил ему дверь.
Свирин, хмурый, сердитый, делающий вид, будто ему очень хочется спать, и не дают, приходится вот сидеть в приемной, ждать, подогревать на спиртовке для лекарства минеральную воду…
— А вас здесь ждут, — сказал он. — По важному делу…
— Кто ждет? В этот час? — оживленно спросил губернатор.
— Клейн, ротмистр, — доложил Свирин.
Губернатор почему-то подумал, что его ждет Соня.
Было досадно, что теперь, когда в душу вошли новые тревоги, новые волнения, в дом, поздно вечером, — значит, по какому-либо очень хлопотливому делу, — врывается неприятный человек, сидит, ждет.
— Где он? — спросил губернатор.
— В гостиной сидят, книжку рассматривают. Вина им белого дал.
Клейн поднялся навстречу, бледный, взъерошенный, в каком-то необычайном, помятом мундире с перегнувшимися эполетами. Золотое пенсне его куда-то исчезло, глаза близоруко щурились, и, чтобы рассмотреть предмет, ему нужно было вытягивать вперед лицо. Весь он был тревожный, беспокойный, выбитый из колеи.
Как-то сами собой пришли на ум слова Германа о том, что Клейну нужно делать карьеру, что Клейн донесет, Клейн может донести, — и была в этом правда: тот Клёйн, вылощенный, сытый, наглый, мог донести и, наверное, донес. Сделалось смешно.
— Вы чего? — спросил на ходу губернатор.
— К вам, ваше пр-во! — сказал Клейн, приподнимаясь, торопливо идя ему навстречу, — и губернатор не узнал его голоса. Можно было подумать, что Клейн простудился, много вчера выпил, теперь хрипит и кашляет: — Пришел ночевать к вам, ваше пр-во.
— Ночевать? — изумился губернатор. — Это же по какому поводу?
— Ночевать. Как хотите. Только не гоните. Беду могу сделать. — И вдруг со слезами на широко раскрывшихся глазах ротмистр зашептал: — Понимаете? Сил нету, сил нету ждать.
— Чего ждать? Кого? Говорите яснее, — уже сердился губернатор.
— Его, полицмейстера. Сегодня, чувствую, должен явиться. Сегодня зарыли.
Клейн близко подошел к губернатору и — словно передал ему великую тайну:
— Сегодня он все там узнает, там, — и Клейн указывал рукою на землю.
— Что узнает? — удивленный, спрашивал губернатор, и его голос, звучно отдавшийся под карнизами, странно смешивался с испуганным шепотом ротмистра; его спокойное, внимательное, слегка насмешливое лицо смотрело на испуганного, исказившегося Клейна.
— Виноват я, — бормотал Клейн: — покаюсь вам, как на духу. Любил Азу… А она… презирала меня, как дрянь, как ничтожество. И целый месяц приклеивал себе бороду, надевал штатскую одежду и выследил… Закипело сердце… Ну, и писал полицмейстеру письма…
— Анонимные? — спросил губернатор.
Клейн утвердительно кивнул головой и, словно куда-то торопясь, тяжело проглатывая слюну, говорил:
— Анонимные, да… Ну, и навел его на след… И пришел он, весь бледный, дрожащий — и увидел. И потом я же его секундантом… Я, я, я… — и Клейн почему-то опустился на колени.
Губернатор засмеялся.
— А мне вы никаких писем не писали? — спросил он, не глядя на Клейна.
Глаза Клейна, поднятые вверх, смотрели, чего-то ожидая, ничего не собираясь скрыть. Он опять закивал головою и заговорил:
— Писал, писал… И вам писал. Многим писал. Многим.
В комнату вошел Свирин и, увидя Клейна на коленях, остановился и не знал, что ему делать: войти ли ему или скрыться? Губернатор заметил его и махнул рукою, чтобы тот ушел; но Клейн опять схватился за руку и зашептал?
— Ничего, ничего… Пусть видит…. Пусть… Это хорошо, хорошо…
— Да встаньте же, ротмистр… смешно! — с укоризной сказал губернатор.
Клейн встал, в смущении отряхнул колени.
Губернатор не знал, что делать. Было два выхода: прогнать ротмистра или оставить его в доме. Если прогонять, то ничего не выйдет: он опять будет становиться на колени, вынет револьвер… Было какое-то острое, брезгливое чувство, будто по всему полу ползали голодные, отощавшие лягушки.
— Есть хотите? — спросил губернатор.
— Хочу, — ответил Клейн.
Накрыли ему поужинать. Губернатор смотрел, как он ест дрожащими руками, как у него стучит о-зубы стакан с вином. Казалось, что Клейн сейчас может бесконечно есть и не заметить, — сыт он или не сыт.
В спальне Клейн попросил не тушить огня.
— Беда мне с вами! — ворчал губернатор. — Вот, не туши огня… А я при огне спать не могу.
— Потерпите, ваше пр-во! — взмолился Клейн. — Одну-то ночь как-нибудь… Сделайте доброе дело…
Губернатор повернулся к стене. Дом затих.
Никак нельзя было забыть того, что в комнате лежит человек, ожидающий мертвеца, который теперь уже все узнал и удивился, тому, что делается на земле. Войдет белый, в саване, с протянутыми руками, с крестом из восковых свечей и потрогает Клейна. Губернатор улыбнулся, приподнялся и посмотрел: Клейн лежал на тахте ничком, с головой укрылся одеялом и походил на длинный мешок с картофелем.
Облокотившись, губернатор смотрел на него долго, пока не подавил в себе приступы смеха, и потом позвал:
— Клейн!
Мешок вздрогнул и повел, прислушиваясь, головою.
— Клейн! — погромче сказал губернатор.
