Его лицо вспыхнуло от негодования. Он хотел было ответить в мой адрес что-то язвительное, но тут мы оба услышали, как кто-то окликнул его по имени. У дальнего края бассейна возникла миссис Майер и направилась прямиком ко мне и к своему мужу.
— Хеди. — Она ласково обняла меня и уселась в шезлонг напротив. — Я и не знала, что вы здесь.
Она взглянула на мужа с явным подозрением.
— Что это ты Хеди по углам прячешь? Сам ведь вечно орешь на своих актеров и актрис, что они должны быть в гуще толпы на всех этих кошмарных вечеринках?
Несмотря на невеселое настроение, я невольно рассмеялась. Так значит, миссис Майер тоже считает эти вечеринки кошмарными? Она была женщиной яркой и волевой, и я могла представить, как эти сборища ей невыносимы. Само по себе это меня не удивляло, удивило скорее то, что она призналась в этом вслух. Оказывается, не я одна страдаю в эти долгие мучительные вечера. Это немного утешало.
Я решила использовать появление миссис Майер в своих интересах как возможность надавить на мистера Майера.
— У вашего мужа была веская причина выбрать этот тихий уголок, миссис Майер.
— Вот как? — Она уперла руку в бедро с видом человека, готового ринуться в бой.
— Да, он как раз рассказывал мне об одной роли в фильме, которую он хочет мне дать. Очевидно, это не для всяких ушей.
— Восхитительно, — сказала она и наклонилась ко мне, чтобы еще раз стиснуть меня в объятиях. Но тут же упрекнула мужа:
— Говорила я тебе — давно уже пора выпустить Хеди в игру. Сколько можно держать ее на скамейке запасных!
Этого выражения по-английски я не знала, но по смыслу догадалась, что это означает «сидеть без работы».
— Она здесь считаные месяцы, Маргарет. Ей в любом случае нужно было сначала отточить произношение. Нельзя же допустить, чтобы она гавкала на съемках с немецким акцентом. Что подумают зрители? Что мы тут фрицев нанимаем? Как-то не очень по-американски.
— Да, пожалуй. Но теперь-то ее английский уже достаточно хорош. Остался только легкий намек на европейское произношение. Ничего слишком характерного, как раз в твоем вкусе.
— Вот поэтому теперь я и предлагаю ей роль, — огрызнулся он, очевидно раздосадованный тем положением, в которое я его поставила.
— Не могли бы вы рассказать нам об этой роли, мистер Майер? — спросила я с самой почтительной улыбкой, как того требовало присутствие миссис Майер.
Шах и мат. Как он ни злился, но в присутствии жены вынужден был сдерживаться.
— Мне кажется, я нашел тот самый материал, который позволит использовать и вашу киногеничность, и ваши особенности… вашу неординарность максимально выигрышно. Вы будете Габи, французской туристкой, приехавшей осматривать Касбу — старинную крепость в исторической части Алжира. В фильме — он будет называться «Алжир» — ваша героиня случайно встречает знаменитого французского вора, похитителя драгоценностей Пепе ле Мокко, и это становится завязкой сюжета.
— Превосходно, — заметила я, и вполне искренне. — А кто будет играть Пепе?
— Французский актер по имени Шарль Буайе.
— Я знакома с его работами. Он великолепен.
— Значит, решено, — объявила миссис Майер. — Ты ведь проследишь, чтобы на съемочной площадке все было пристойно? Чтобы нашу Хеди никто не обижал? — Она приподняла бровь, выразительно глядя на мужа. Это означало, что ко мне никто не должен приставать, включая его самого.
— Само собой, Маргарет.
Она повернулась ко мне.
— Идемте, Хеди, я хочу вас познакомить с несколькими очаровательными женщинами.
Глава двадцать восьмая
4 марта 1938 года
Лос-Анджелес, Калифорния
— Вас ждут на съемочной площадке через пять минут, мисс Ламарр! — крикнул посыльный, заглянув в мою гримерную. Сьюзи заторопилась: ей нужно было еще закончить с моей подводкой и застегнуть на мне платье. Задерживать съемку было недопустимо: режиссер Джон Кромвель был известен своей пунктуальностью. Мне не хотелось рисковать ролью, с таким трудом отвоеванной у мистера Майера.
Закончив, Сьюзи глянула на мое отражение в зеркале над туалетным столиком, заставленным склянками с рубиново-красной помадой и лаком для ногтей, черной подводкой для глаз и светлой пудрой для лица. Эта живая и бойкая девушка, назначенная моей костюмершей, оказалась полной противоположностью чопорной фрау Люббиг из Венского театра, по чьей немногословности я иногда скучала. Сьюзи восторженно пискнула:
— Вы выглядите великолепно!
Я встала и оглядела себя в трехстворчатом зеркале в глубине гримерной. Многослойный грим в ярком свете казался слишком кричащим, но я знала, что для камеры это то, что нужно. Мой костюм состоял из черного платья-футляра, дополненного роскошным белым шелковым жакетом, тускло переливающимся жемчужным ожерельем и сверкающими бриллиантовыми серьгами. Подделка, конечно, но блестят, как настоящие. Режиссер и художница по костюмам Ирен Гиббонс сочли это подходящим одеянием для состоятельной француженки, блуждающей по запутанному лабиринту обшарпанных улочек Касбы. Смешно было представить, что богатая туристка вообще поедет путешествовать по алжирскому захолустью, тем более в таком наряде, но Голливуд есть Голливуд.
Единственное решение, которое оказалось безусловно удачным, — это контрастные черно-белые тона моего костюма. Он неотразимо притягивал взгляд, совсем как мое свадебное платье от Mainbocher. Лаконичная цветовая гамма подчеркивала мои темные волосы и бледную кожу, ставшую еще бледнее от пудры, и я знала, что на пленке это будет выглядеть чрезвычайно эффектно. Бесчисленное множество кинолент, которые мы с Илоной пересмотрели, чтобы подтянуть свой английский, научили меня не только правильному произношению. Из американских фильмов я узнала все о законах света и тени.
Я оценивающе взглянула на себя в последний раз, и тут мне на плечо легла рука Сьюзи. Я чуть не подскочила от неожиданности. Американцы держались друг с другом ужасно фамильярно, причем едва ли не с момента первой встречи. Миссис Люббиг и в голову бы не пришло дотронуться до меня, кроме как по необходимости — одеть для выхода на сцену, нанести макияж или уложить волосы. Но теперь я сама стремилась сделаться настоящей американкой и подавила свой австрийский порыв отстраниться от прикосновения Сьюзи.
— Нет, правда, мисс Ламарр, это чума, — хихикнула она. — В павильоне все просто окосеют, вот увидите.
Кто и почему окосеет и при чем здесь чума? По выражению ее лица я догадывалась, что это было что-то вроде комплиментов, но иногда ее манера выражаться ставила меня в тупик.
Я кивнула Сьюзи, чувствуя, что ее похвалы все-таки добавили мне немного, как она сказала бы, куража, и открыла дверь гримерной. Коридор, ведущий к звуковому павильону, показался мне нескончаемо длинным, и каблуки черных атласных туфель стучали как-то слишком громко. Или это просто так кажется от волнения?
Вскоре стук моих каблуков потонул в жужжании аппаратуры и низком гуле голосов. Мое появление на съемочной площадке не произвело никакого фурора. Вокруг кипела работа: плотники, рабочие сцены, реквизиторы, актеры и статисты с азартом делали свое дело — воссоздавали настоящий североафриканский город здесь, в павильоне, в Америке. Мне были не в новинку театральные декорации, но эта сложная конструкция была не похожа на те, с которыми я имела дело раньше в спектаклях и в кино. Она казалась огромной и очень реалистичной. И я растерялась.
С чего я взяла, что моего коротенького опыта в европейском кино будет достаточно, чтобы вписаться в Голливуд?
Когда никто так и не удостоил меня вниманием, я набралась смелости и направилась к седовласому, суровому на вид мужчине, вокруг которого, казалось, и кипел весь этот неугомонный улей. Может быть, он мне что-то подскажет. Он поднял глаза, оторвавшись от довольно жаркого спора с оператором, и уставился на меня. Наконец он воскликнул:
— А вы, должно быть, и есть наша Габи?
