— Вы, значит, очень боитесь школы, дружок? — сказала наконец Каролина. — Вам было бы там лучше, чем здесь… Где вы спите?
Он показал рукой на тюфяк:
— Здесь, вместе с ней.
Смущенная этим откровенным ответом, тетка Элали заерзала в поисках объяснения:
— Я устроила ему постель на маленьком тюфячке, но потом пришлось его продать… Что поделаешь? Спим как придется, раз уж все пошло прахом.
Хотя Мешен отлично знала, что здесь происходит, она сочла нужным вмешаться:
— Все-таки это неприлично, Элали… А ты, негодный мальчишка, мог бы приходить ночевать ко мне, вместо того чтобы спать с ней.
Но Виктор выпрямился на своих коротких крепких ногах и заявил с задором скороспелого самца:
— А зачем, если это моя жена!
Тогда тетка Элали, лежавшая, словно куча дряблого жира, решилась рассмеяться, пытаясь замять эту мерзость и обратить все в шутку. И нежное восхищение сквозило в ее словах:
— Да, уж если на то пошло, так, будь у меня дочь, я бы ее ни за что не доверила ему. Это настоящий маленький мужчина.
Дрожь пробежала по телу Каролины. Ее чуть не стошнило от отвращения. Возможно ли? Двенадцатилетний мальчик, это маленькое чудовище, с сорокалетней женщиной, истасканной и больной, на этой смрадной подстилке, среди черепков и зловония! Ах, нищета! Она все разрушает и растлевает!
Она оставила двадцать франков и убежала, укрылась у хозяйки, чтобы принять какое-нибудь решение и окончательно договориться с ней. Увидев, в каком отчаянном положении находится мальчик, Каролина вдруг вспомнила о Доме трудолюбия: ведь этот приют был создан именно для того, чтобы извлекать таких несчастных детей со дна, из трущоб, и возрождать их с помощью гигиены и труда! Как можно скорее нужно взять Виктора из этой клоаки, поместить его в приют, коренным образом изменить его существование. Она вся трепетала от этой мысли. И, найдя такой выход, она с женской чуткостью решила ничего не говорить Саккару, не показывать ему мальчика, пока хоть немного не отмоет это чудовище, потому что ей было неловко за Саккара и она страдала от стыда, который тот должен был ощутить при виде своего страшного отпрыска. Конечно, придется подождать несколько месяцев. Потом, радуясь своему доброму делу, она расскажет ему все.
Мешен не сразу поняла ее.
— Да ради бога, как вам будет угодно, сударыня… Но только я хочу сейчас же получить свои шесть тысяч франков. Виктор не сделает от меня ни шагу, пока я не получу свои шесть тысяч франков.
Это требование привело Каролину в отчаяние. У нее не было такой суммы, а просить у Саккара она, конечно, не хотела. Напрасно она спорила, умоляла.
— Нет, нет! Если у меня не будет залога, прощай мои денежки. Знаю я, как это бывает!
Наконец, понимая, что сумма велика и что она не получит ничего, если будет упираться, Мешен сбавила цену:
— Ну, ладно! Дайте мне сейчас же две тысячи франков. Остальное я подожду.
Но смущение Каролины не проходило. Она раздумывала, где бы взять эти две тысячи, как вдруг ей пришла в голову мысль обратиться к Максиму. Она ухватилась за эту надежду. Он, конечно, согласится хранить тайну и не откажет дать небольшую сумму, которую отец, разумеется, возвратит ему. И она ушла, объявив, что приедет за Виктором завтра.
Было еще только пять часов, и ей так хотелось поскорее покончить с этим, что, снова садясь в свой фиакр, она дала кучеру адрес Максима, жившего на проспекте Императрицы. Когда она приехала туда, лакей сказал ей, что хозяин одевается, но все-таки пошел доложить о ее приходе.
В первую минуту она чуть не задохнулась в гостиной, куда ее провел лакей. Маленький уютный особняк был обставлен с изысканной, утонченной роскошью. Стены были обиты тканями, повсюду лежали ковры. В теплой тишине комнаты носился тонкий аромат амбры. Все дышало изяществом и уютом, хотя в доме не было женщины; молодой вдовец, разбогатев после смерти жены, сделал самообожание единственной целью своей жизни, не желая, как человек опытный, делить эту жизнь с кем бы то ни было. Он не хотел, чтобы жизненные радости, которыми он был обязан одной женщине, ему испортила другая. Разочаровавшись в пороке, он позволял его себе только понемногу, как десерт, запрещенный ему из-за больного желудка. Он давно отказался от намерения попасть в члены Государственного совета, он даже не держал беговой конюшни, пресытившись лошадьми так же, как и женщинами. И он жил один, праздный, совершенно счастливый, тратя свое состояние умело и с осторожностью, со свирепым эгоизмом красивого порочного юноши, жившего прежде на содержании у женщин, но теперь остепенившегося.
— Не угодно ли вам, сударыня, пройти за мной, — сказал, вернувшись, лакей, — хозяин примет вас сейчас же у себя в спальне.
Между Каролиной и Максимом установились дружеские отношения с тех пор, как он стал встречать ее в качестве верной домоправительницы, когда обедал у отца. Она вошла в комнату; шторы были опущены, шесть свечей горели на камине и маленьком столике, освещая своим спокойным пламенем это гнездышко из пуха и шелка, эту обставленную с женственной роскошью, как у продажной красавицы, спальню, с глубокими креслами и огромной, мягкой, как пух, кроватью. Это была его любимая комната, устроенная с самым утонченным вкусом, — мебель и дорогие безделушки, чудесные вещицы прошлого века словно таяли и терялись в изящных складках роскошных тканей.
Дверь, ведущая в туалетную, была широко раскрыта, и он вышел оттуда со словами:
— Что случилось?.. Уж не умер ли отец?
Он только что принял ванну и надел изящный костюм из белой фланели, оттенявший его свежую надушенную кожу, красивое, женственное лицо, уже потрепанное, с ясными синими глазами, отражавшими внутреннюю пустоту. Через открытую дверь еще было-слышно, как падали в ванну капли из крана; от теплой воды поднимался резкий аромат какого-то цветка.
— Нет, нет, это не так уж серьезно, — ответила она, смущенная спокойно-шутливым тоном вопроса. — Но то, что я хочу рассказать вам, меня немного волнует… Извините, что я нагрянула к вам….
— Правда, я приглашен на обед, но я еще успею одеться… Так в чем же дело?
Он ждал, а она уже колебалась, запинаясь, пораженная этим великолепием, этим умением наслаждаться жизнью, которое она чувствовала вокруг себя. Она оробела и не находила в себе прежней смелости. Возможно ли, чтобы судьба, оказавшаяся такой жестокой для случайного заброшенного ребенка там, в помойной яме Неаполитанского городка, была так щедра для другого сына, живущего среди этой утонченной роскоши? Столько гнусных мерзостей, голод и неизбежный разврат с одной стороны, а с другой такая изысканность, изобилие, счастье! Так, может быть, воспитание, здоровье, ум — все это только вопрос денег? И если гнусная человеческая природа повсюду одинакова, то не сводится ли и вся цивилизация к одному преимуществу: душиться дорогими духами и жить в роскоши?
— Боже мой! Это целая история. Мне кажется, что я поступлю правильно, если расскажу ее вам… К тому же я вынуждена это сделать, вы должны мне помочь.
Сначала Максим слушал стоя; потом он сел против нее, — от изумления у него подкосились ноги. И когда она кончила, он воскликнул:
— Вот тебе раз! Значит, я не единственный сын, оказывается, у меня есть еще этот отвратительный младший братец! Свалился с неба без всякого предупреждения!
Она подумала, что его беспокоит материальная сторона дела, намекнула на вопрос о наследстве.
— О, наследство отца!..
И он иронически-небрежно махнул рукой. Каролина не поняла этого движения. Как? Что он хочет сказать? Разве он не верит в способности отца, сомневается в надежности его состояния?
— Нет, нет, я себя обеспечил и ни в ком не нуждаюсь… Но, право, то, что вы мне рассказываете, так забавно, я не могу удержаться от смеха.
Он и в самом деле смеялся, но с обидой и с глухой тревогой, думая только о себе, еще не успев разобраться, выгодна ему эта история или нет. Почувствовав все же, что его это никак не коснется, он бросил грубую фразу, в которой проявилась вся его сущность:
— В конце концов мне на это наплевать!
Он встал, прошел в туалетную и тут же вернулся с черепаховой щеточкой, которой принялся спокойно полировать себе ногти.
— А что же вы теперь будете с ним делать, с вашим чудовищем? Его ведь нельзя посадить в Бастилию, как Железную Маску.
Тогда она рассказала о счетах Мешен, о своем намерении поместить Виктора в Дом трудолюбия и попросила у Максима две тысячи франков.
— Я не хочу пока ничего говорить вашему отцу, и мне больше не к кому обратиться, кроме вас; придется вам внести вместо него эти деньги.
Но он наотрез отказался:
— Вместо папеньки? Ни за что на свете! Ни одного су!.. Слушайте, я поклялся, что, если бы ему понадобилось одно су, чтобы перейти мост, я и то не дал бы ему… Поймите же, бывают слишком уж глупые глупости, я не хочу быть смешным.
