Ознакомительная версия.
— Во что бы то ни стало! Дорогой Кун, ну как тут не смеяться! Я точно так же не могу стать другим и бросить пить, как ты не можешь танцевать. Я не могу отказаться от того, что худо-бедно поддерживает во мне жизнь и на строение, понимаешь? Пьяницы, бывает, исправляются, когда находят у Армии спасения или где-то еще нечто такое, что дает им более полное и надежное удовлетворение. И у меня было нечто такое — женщины. Но я не могу сходиться с другими женщинами с тех пор, как Гертруда была моей и бросила меня, так что…
— Она тебя не бросила! Она вернется. Она просто больна.
— Это ты так думаешь, и она сама тоже, я знаю. Но она не вернется. Когда кораблю суждено потонуть, его первыми покидают крысы. Наверно, они тоже не знают, что корабль идет ко дну. Только чувствуют, как их охватывает дикий ужас, и бегут прочь, конечно, с благим намерением скоро вернуться.
— Ах, перестань! Ты уже не раз отчаивался в жизни, однако все опять налаживалось.
— Верно. Налаживалось, потому что я находил утешение или забывался. Один раз это была женщина, иной раз — добрый друг, да ведь и ты уже оказывал мне такую услугу! А иной раз — музыка или аплодисменты в театре. Ну а теперь эти вещи мне никакой радости не доставляют, потому я и пью. Я не могу петь, не выпив предварительно один-два бокала, но я не могу также думать, и говорить, и жить, и сносно чувствовать себя, не выпив предварительно один-два бокала. А теперь короче — кончай свои проповеди, хоть они тебе и к лицу. Со мной это однажды уже было, лет этак двенадцать тому назад. Тогда мне тоже один человек непрестанно читал проповеди из-за одной девчонки, а был это, между прочим, мой лучший друг…
— И что же?
— А то, что он меня допек, и я вышвырнул его вон, с тех пор у меня долгое время вообще не было друга, пока не явился ты.
— Намек понятен.
— Не правда ли? — мягко сказал он. — Так что выбирай. Но я хочу тебе сказать, некрасиво будет, если и ты еще от меня сбежишь. Я тебя люблю, старина, и я кое-что придумал, чтобы ты тоже получил удовольствие.
— Вот как. И что же это?
— Смотри, ты ведь любишь мою жену, по крайней мере любил, я тоже ее люблю, даже очень. Так давай сегодня вечером устроим праздник в ее честь — только для тебя и для меня. Дело в том, что есть повод. Я заказал ее портрет, весной ей все время надо было ходить к художнику, я тоже там часто присутствовал. Потом она уехала, портрет был почти готов. Художник хотел, чтобы она еще раз ему позировала, но теперь мне надоело ждать, и я потребовал у него портрет, какой ни есть. Это было неделю назад, теперь картина вставлена в раму, и вчера ее привезли сюда. Я бы тебе сразу показал, но лучше сделать это торжественно. Честное слово, без нескольких бутылок шампанского толку не будет, иначе откуда у меня возьмется хорошее настроение? Ты не против?
Я чувствовал скрытую за его шутками растроганность, даже слезы, и весело согласился, хотя на душе у меня было муторно. Мы начали готовиться к празднику в честь женщины, которая, казалось ему, была окончательно потеряна для него, как она действительно была потеряна для меня.
— Можешь ты вспомнить, какие цветы она любит? — спросил он. — Я ничего не смыслю в цветах и не знаю, как они называются. У нее всегда были такие белые и желтые и еще красные. Не помнишь?
— Да, некоторые я помню. А что?
— Тебе придется их купить. Вели подать карету, мне все равно тоже надо в город. Мы все сделаем так, как будто бы она здесь.
Ему приходило в голову еще многое другое, из чего я понял, как глубоко и неотступно думал он о Гертруде. Мне было приятно и больно это замечать. Ради нее он больше не держал собак и жил в одиночестве, он, человек, который раньше не мог долго обходиться без женщин. Он заказал ее портрет, он велел мне купить ее любимые цветы! Впечатление было, будто он снимает маску и я вижу, что под жесткими себялюбивыми чертами спрятано детское лицо.
— Но послушай, — пытался я возражать, — портрет нам лучше посмотреть сейчас или после обеда. Картины ведь надо смотреть при дневном свете.
— Ах, оставь, ты сможешь завтра еще долго на него любоваться. Надеюсь, это хорошая живопись, но нам-то, собственно, это безразлично, мы просто хотим видеть ее.
После обеда мы поехали в город и кое-что купили, прежде всего цветы: большой букет хризантем, корзину роз и несколько веток белой сирени. Тогда же Муоту пришло в голову послать Гертруде в Р. много цветов.
— В цветах и впрямь есть что-то прекрасное, — задумчиво сказал он. — Я понимаю, почему Гертруда их любит. Мне они тоже нравятся, только я не могу уделять внимание таким вещам. Если за домом не присматривает женщина, у меня всегда беспорядок и становится неуютно.
Вечером я нашел в музыкальной гостиной стоявшую там новую картину, она была завешена шелковым платком. Мы торжественно отужинали, и Муот пожелал сначала послушать свадебную прелюдию. После того как я ее сыграл, он открыл портрет, и мы несколько минут молча стояли перед ним. Гертруда была изображена в светлом летнем платье, во весь рост, и доверчиво смотрела на нас ясными глазами. Прошло какое-то время, прежде чем мы смогли взглянуть друг на друга и обменяться рукопожатием. Муот налил до краев два стакана рейнского, кивнул портрету, и мы выпили за нее, за ту, о которой думали оба. Потом он бережно взял портрет и вынес его из комнаты.
Я попросил его что-нибудь спеть, но он не хотел.
— А помнишь, — с улыбкой спросил он, — как мы тогда, перед моей свадьбой, провели вместе вечер? Теперь я опять холостяк, так давай еще разок попробуем позвенеть стаканами и немножко повеселиться. Вот был бы с нами здесь Тайзер, он знает толк в веселье, не то что мы с тобой. Когда вернешься домой, обязательно передай ему привет. Он меня, правда, терпеть не может, но тем не менее…
С той осмотрительной, сдержанной веселостью, какую он знавал в свои лучшие часы, он начал непринужденно болтать, напоминая мне о прошлом, и я был поражен тем, как все, даже мелкое и случайное, что, как я полагал, он давным-давно позабыл, продолжает жить в его памяти. Он помнил и самый первый вечер, какой я провел у него и Марион в обществе Кранцля и других, и нашу тогдашнюю ссору тоже. Не говорил он только о Гертруде; того времени, когда она встала между нами, он не касался совсем, и мне это было приятно.
Я наслаждался этими неожиданно прекрасными часами и не делал ему замечаний по поводу его обильных возлияний. Я знал, сколь редки у него подобные настроения, сколь сам он дорожит ими и старается удержать, когда они посещают его, а они, по правде говоря, никогда не посещали его без вина. Знал я и то, что долго это длиться не может, что завтра он опять будет хмурый и необщительный, и все-таки на меня тоже нахлынула волна душевного тепла и почти веселого настроения, пока я слушал его умные, наводящие на мысли, хотя и противоречивые рассуждения. При этом он иногда бросал на меня один из своих завораживающих взглядов, которые бывали у него лишь в такие часы, когда он, как только что проснувшийся человек, смотрел словно еще из сна.
Один раз, когда он умолк и задумался, я начал ему рассказывать, что говорил мой теософ о болезни одинокости.
— Вот как? — добродушно отозвался он. — А ты, конечно, ему поверил? Тебе вообще надо было стать теологом.
— Почему? В этом, возможно, что-то есть.
— Ясное дело. Господа умники время от времени поучают нас, что все — сплошное воображение. Знаешь, я раньше часто читал такие книги и могу тебе сказать, ничего путного в них нет, абсолютно ничего. Все, что пишут эти философы, просто баловство, возможно, этим они утешают самих себя. Один изобретает индивидуализм, так как терпеть не может своих современников, другой — социализм, так как не выдерживает существования без людей. Конечно, может быть, что наше чувство одиночества — болезнь. Только это ничего не меняет. Лунатизм — тоже болезнь, но ведь из-за нее лунатик действительно стоит в кровельном желобе, и, если его окликнут, он сломает себе шею.
— Ну это все-таки кое-что другое.
— Допустим, я не настаиваю на своей правоте. Хочу только сказать, что со всей этой премудростью ни к чему не придешь. Есть только две истины, все, что между ними, — болтовня.
— Какие же это истины?
— Ну, либо мир плох и подл, как утверждают буддисты и христиане. Тогда надо умерщвлять свою плоть, от всего отречься, и я думаю, что при этом можно быть вполне довольным. У аскетов совсем не такая тяжелая жизнь, как полагают. Или же мир и жизнь хороши и справедливы, тогда надо в ней участвовать, а потом спокойно умереть, потому что жизнь кончилась…
— А во что веришь ты сам?
— Такой вопрос не надо задавать никому. Большинство людей верит и в то и в другое, в зависимости от погоды и от того, здоровы ли они, есть ли у них в кошельке деньги или нет. А те, кто действительно верит, не живут согласно своей вере. Со мной тоже так. Я, например, думаю, как Будда, что жизнь ничего не стоит. Но живу ведь я так, как угодно моим чувствам, как будто они — самое главное. Было бы от этого хоть весело.
Ознакомительная версия.
