Пожалуй, это тоже была скверная привычка — быть довольным, даже счастливым, едва представлялась возможность поработать физически. Неужели он и впрямь так не любил напрягать свой ум, эту лучшую половину своего существа? Или он был рожден стать дровосеком или извозчиком? Может, ему следовало жить в девственном лесу или служить матросом? Жаль, что вблизи Бэренсвиля не строят бревенчатых блокгаузов.
Нет, он все-таки не бездарен, впрочем, то же самое можно сказать о любом от природы здоровом человеке. Но почему-то его тянуло к физическим занятиям. В школе, помнится, он был отличным гимнастом. Любил пешие походы по стране, любил подниматься в горы, любил мыть кухонную посуду. Последнее он делал ребенком дома и при этом рассказывал своей матушке разные истории. Движения рук и ног наполняли его восторгом. Купание в холодной воде нравилось ему больше, чем раздумья о высоких материях. Он любил попотеть за работой, иной раз это позволяло глубже вникнуть в дело. Он что, прирожденный подносчик кирпичей? Может, его в тачку запрягать надо? Кстати сказать, Геркулес из него аховый.
Что ж, при желании ума у него хватало; но он не прочь был отдохнуть от размышлений. Как-то раз в Бэренсвиле он увидел человека, который таскал мешки, и сразу подумал, что этим-то и займется, если Тоблер его выгонит. Это было в разгар лета. А теперь глубокая осень, вставляют зимние рамы.
Покончив с этой работой, все выпили молодого вина. Ведь уже стемнело, и пора было ужинать. Застольная беседа текла очень оживленно; никто не расходился, хотя ужин был давно съеден. Когда пришел муж прачки, простой фабричный рабочий, г-жа Тоблер пригласила и его отведать «шипучки», он тоже сел к столу и вскоре затянул бодрую песню. Ему наливали еще и еще, да и другие не отставали.
— Дети! Сейчас же спать! — воскликнула через час г-жа Тоблер.
Паулина взяла Дору на руки и обошла всех, чтобы девочка с каждым попрощалась. Прачка доказала, что язычок у нее колючий и бойкий, — она без умолку рассказывала деревенские истории, про любовь или про какие- нибудь жуткие случаи. Муж ее снова запел. Прачка хотела остановить его, потому что песня была слишком уж смелая, но г-жа Тоблер сказала, пусть, мол, поет, что хочет, дети ушли, а остальным от дерзкого словца большого вреда не будет, она сама и то не прочь изредка такое послушать. Вино развязало кривому чернявому подмастерью язык, и с губ его сыпались несуразные вирши. Все хохотали до слез, особенно г-жа Тоблер, которая, видимо, хотела «воспользоваться случаем», так как в последние недели, к своему огорчению, почти совсем лишена была человеческого общества. Пусть даже сегодня компанию ей составляли люди не утонченные, но по крайней мере веселые. Бедные, но искренние в своих чувствах. Кроме того, она — бог весть почему — испытывала потребность вволю повеселиться и с удовольствием снова и снова наполняла бокалы, до самой полуночи. Йозеф сильно захмелел. У него заплетался язык, и он едва не свалился под стол. Другие держались лучше. Г-жа Тоблер вообще больше увлекалась беседой и весельем, чем вином. А вот рабочий, судя по всему, мог выпить невероятно много.
Йозеф, оступаясь, карабкался по лестнице, в свою комнату, когда явился Тоблер и сердито осведомился, отчего на веранде опять не зажгли огня. В саду ни зги не видно — впору ноги-руки переломать. Тоблер видел, что происходило в гостиной. Прачка с мужем поднялись, а немного погодя робко пожелали доброй ночи и ушли.
— Что это здесь творится? — спросил Тоблер у жены. А та, смеясь, показала пальчиком на помощника, который одолевал «сложности» подъема по лестнице. Хозяин устал и поэтому был немногословен. «Покутили» — что ж, не совсем прилично, но преступления тут нет.
Наутро Йозеф встал пораньше и работал вдвойне прилежно; его мучили угрызения совести и пугала встреча с патроном. Но ему ни уши не оборвали, ни голову с плеч не сняли. Тоблер был дружелюбнее и доверительнее, чем когда-либо, и даже шутил.
Среди дня помощник признался г-же Тоблер, что очень боялся. Она удивленно, непонимающе воззрилась на него и сказала:
— До чего же в вас странно соединяются трусость и отвага, Йозеф. Стоять на узких подоконниках и поздней осенью купаться в озере — это вам ничуть не страшно. И женщину вы способны обидеть ничтоже сумняшеся. А вот когда нужно держать перед хозяином ответ за совершенно невинную оплошность, вы дрожите от страха. Тут прямо не хочешь да решишь, что вы то ли очень любите своего хозяина, то ли в душе ненавидите его. Что тут прикажете думать? Что должна означать столь явная почтительность? Именно теперь, когда Тоблер попал в беду, просто диву даешься, что вы так трепетно почитаете этого человека. Не пойму я вас никак. Вы великодушны? Или низки? Ступайте работать! Я не хочу говорить резкостей и все-таки говорю их вам. А мужа моего впредь не бойтесь: он еще никого не съел.
Разговор этот произошел в гостиной. А чуть позже Йозеф застал хозяйку наверху, возле двери ее спальни, она была в неглиже и случайно оставила дверь открытой. Ни о чем не подозревая, она с обнаженными плечами стояла около умывальника и укладывала волосы. Услыхав шаги Йозефа и увидев его, она вскрикнула и захлопнула дверь. «Какие роскошные плечи!» — подумал помощник, шагая по лестнице на чердак. Ему нужно было что-то разыскать там среди хлама. Но вместо искомой вещи он нашел старые Тоблеровы сапоги, которые, похоже, давно валялись без употребления. Он долго разглядывал сапоги, пока не рассмеялся над собственной отрешенностью.
В этот миг на чердаке появилась Сильви; ей велели отнести туда кое-что из белья. Она остановилась перед Йозефом и глядела на него так, будто видела впервые. Что за девчонка! Потом она положила свою ношу, но вниз не пошла, а принялась довольно-таки бессмысленно рыться в открытом ларе и задавать стоящему рядом Йозефу бестолковые вопросы. Молодому человеку быстро надоело смотреть на Сильви, и он поспешно убрался с чердака.
«Госпожа Тоблер, — размышлял он в конторе, — удивляется моему поведению. А я вот, пожалуй, удивляюсь ее поступкам. Как она смеет говорить мне такие вещи, эта слабая, беспомощная женщина, мать Сильви? Сейчас же пойду к ней и выскажу прямо в лицо, какая она жестокосердая мать. Я, правда, всего-навсего служу в этом доме. А дом шатается, так пусть шатается и мое положение».
У двери в гостиную г-жа Тоблер очень взволнованно говорила по телефону. Очевидно, опять какая-то неприятность. Спина хозяйки вздрагивала, плечи то резко поднимались, то опускались. Говорила она сурово и властно. С кем это она? С наглым кредитором? Голос ее звучал как натянутая струна, того и гляди, сорвется, лопнут связки. Наконец она повесила трубку и повернула к Йозефу горделивое и вместе с тем горестное лицо. Во время разговора она плакала.
— Кто это был? — спросил Йозеф.
— О, подрядчик, тот, что строил грот. Денег требует. Но я, как вы, наверное, слышали, поставила его на место.
Она не сказала, на какое место. Но как бы там ни было, Йозефу опять недостало храбрости обозвать ее жестокосердой матерью.
Он мог бы с тем же успехом подойти к телефону. Разве он не слышал звонка? Нет? Что ж, в таком случае надо оставлять дверь конторы приоткрытой, тогда уж он непременно услышит.
Йозеф прекрасно слыхал звонок, но поленился и только подумал: «Пускай сама подойдет. От гордячки не убудет».
Пришел Вальтер и донес, что его брат Эди показал язык одному из бэренсвильцев. Эди залез к нему в сад за грушами, но хозяин его поймал и влепил ему затрещину. Так вот Эди издалека кричал тому человеку всякие бранные слова.
Придется сказать об этом мужу, заметила г-жа Тоблер.
— На вашем месте, сударыня, — вставил Йозеф, — я бы сам наказал мальчика, если угодно сурово, но никогда бы не сказал об этом «мужу». Во-первых, у господина Тоблера сейчас, как вам отлично известно, предостаточно других забот, а во-вторых, вы же мать Эди, и не хуже, чем отец, способны определить меру строгости, с какой надлежит наказать сорванца. Если господин Тоблер вечером, как часто бывало, опять услышит из ваших уст подобные жалобы, он, глядишь, опять выйдет из себя и назначит не справедливую, а, очень может быть, жестокую кару. Подумайте, сударыня, в какую ярость вы приведете вашего мужа, если станете докучать ему такими, по сути, пустяками, когда он хочет немного отдохнуть в кругу семьи от дел и планов раздобывания денег, и, как ни склонны вы усматривать в моих словах обиду, вы согласитесь со мной. Простите меня! Я говорил в интересах вашего семейства. Я люблю этот дом и хочу приносить ему пользу. Вы не сердитесь на меня, госпожа Тоблер?
Она улыбалась и молчала, видимо считая излишним произнести хоть слово. Потом ушла на кухню, а он спустился в контору.
К ужину, что случалось редко, вернулся г-н Тоблер.
— Ну, как тут у вас дела? — спросил он тихим бесцветным голосом, знаменующим дурное настроение. От звуков этого голоса Йозефу тотчас стало не по себе. Голос — как он действовал на помощника! Кой черт дернул хозяина явиться к ужину? Убедиться, что ли, хочет, с каким аппетитом ест его помощник? Йозефу уже и есть-то расхотелось, он решил прямо после ужина еще раз сбегать в деревню, на почту. Тоблер устало снял пальто. Может быть, следовало вскочить со стула, мелькнуло в голове у Йозефа, и помочь хозяину раздеться? Вдруг бы от этого Тоблер изрядно повеселел, а то ведь настроение у него хуже некуда. И почему только Йозеф такой непредупредительный? Разве это ущемило бы его мужскую честь? Хороша честь — сидеть и пугливо надеяться, что скандала не произойдет! Появление Тоблера всегда вызывало у Йозефа страх скандала. Что говорить, в этом человеке чувствовалась какая-то неукротимость, внутри его словно поскрипывала и тихо дребезжала сбитая в плотный багровый комок свирепость. Казалось, с минуты на минуту грянет взрыв. А в подобном случае и вправду неуместно думать об уязвленной чести, тут лучше сделать что-нибудь хорошее, нужное, предотвращая вспышку ярости. Снимешь пальто — и разом спасешь вечер в кругу семьи. Ведь Тоблер умел быть таким восхитительно-дружелюбным, когда бывал в настроении. Прямо-таки щедрым. Но Йозеф стыдился проявить учтивость, и еще одно: хозяйка открыла рот, словно ее кто за веревочку дернул, и, напрашиваясь на скандал, поведала историю прегрешений Эди.
