Ознакомительная версия.
В конце концов он почувствовал себя так мерзко, что отправился к негритянке, потому что он всегда чувствовал себя лучше с неграми. У них было огромное преимущество перед белыми: их было всего двадцать миллионов. Многовато, конечно, но все-таки лучше, чем двести. Когда вас всего двадцать миллионов, это значит, что вы еще можете ощущать себя кем-то. Когда же вас двести миллионов, это уже ничего не значит, вы — просто серая масса. Есть только большинство и полиция. Что до большинства, оно должно было бы быть упразднено демократией. Я не занимаюсь политикой, но я за демократию. А что такое демократия, черт возьми? Это — меньшинство. Негры. Мексиканцы. Пуэрториканцы. Неважно кто, главное, чтобы они не были в большинстве. С большинством демократия уже невозможна, остается одно большинство. Раньше в США было одно меньшинство. Им не пришло бы в голову отправиться подыхать в какой-нибудь Вьетнам. Оно же, меньшинство, и построило это хреново государство, а большинство им завладело. Так что, если вы вдруг спросите меня: «Какой ты придерживаешься политики, Ленни?» — я отвечу: «Моя политика — это меньшинство». К тому же сам я оно и есть: я — меньшинство, самое маленькое меньшинство, я им и останусь. Даже если мне придется карабкаться на вершину Шайдегга и там замерзнуть. Знаю, вам, наверное, смешно такое слышать, потому что американцев, их больше нет, а есть только двести миллионов с хвостиком чего-то, непонятно чего. Но сам я себя понимаю, и мне этого достаточно. Надо мной вечно подтрунивали из-за этой фотографии Гари Купера, но Куп, он всегда представлял собой лишь это: меньшинство. Он был настоящий американец, хотя мне она совершенно до лампочки, эта Америка, так, всё, передаем слово демографии и не будем больше об этом. Негры, вот они еще как-то держатся, их всего двадцать миллионов, это и есть последние американцы, негры-то, понятно, почему некоторые их на дух не переносят. Вообще-то плевал я на все это, но в данный момент я готов думать о чем угодно, только не об этой психичке. Нужно и в самом деле быть повернутой, чтобы превращать все в драму, тогда как мы могли бы спокойно расстаться через год или два, или еще позже. Я мог бы даже, ну, жениться на ней, что ли, мне-то плевать на все формальности, что вы хотите, я же, например, дал сделать себе прививку от холеры, от тифа, от желтой лихорадки, от всей этой заразы, которая у них там, в Европе. Я не хочу иметь ребенка, потому что я против жестокости, но если она хочет выйти за меня, если она хочет завести его, тогда ладно, я уже на все согласен, мне все равно.
Ему пришлось ждать под дверью, пока негритянка закончит с очередным клиентом. Потом он вошел и сразу кинулся открывать окно: там все провоняло белым. Не белыми, а белым. Небольшая разница.
— Хочешь что-нибудь перекусить, малыш?
— Ты меня вчера уже кормила, хватит.
— В холодильнике есть жареная курица. Он гадко посмотрел на нее:
— Сколько мужиков ты снимаешь за день?
— Хочешь подсчитать процентное соотношение?
— Почему ты не едешь обратно в Штаты, дурочка?
— А ты почему?
— Я — не негр. Мне нечего там делать.
— То есть если ты — негр, тебе там лучше, так?
— Еще как лучше!
— Как это? Объясни.
— Нечего тут объяснять. Это так, и все. Если бы я был негром, я бы и не подумал никуда дергаться из Штатов. Сегодня быть негром в США — значит быть кем-то. Это еще имеет какое-то значение. Ты знаешь, зачем ты там. Ты мне сама это сказала, когда мы встретились в первый раз. Та чайка… помнишь?
— Я просто устала. Он разглядывал ее необъятный зад и плейбойские буфера, пока она красилась перед зеркалом, совершенно голая. У нее в самом деле были отменные орудия четвертой власти: круглые, сбитые, упругие.
— Ты все по этой девчонке сохнешь?
— Какой девчонке? Она рассмеялась. Ее власти припустили галопом на месте. Он схватил пеньюар и бросил ей.
— Надень. А то мне зябко становится.
— Разве же я что говорю, мальчик? Где мое сердце? Ты не видишь, что я умираю от любви к тебе?
— Оставь это на будущее. Как-нибудь я не скажу тебе «нет». У тебя правда отличные бидоны, это уж точно.
— Она не вернулась?
— Что ж, приходят, уходят… Она как-то странно на него посмотрела:
— Ты видел газету?
— Какую газету? Она взяла со стола «Геральд трибюн».
— Может, тебе это будет интересно. «Дипломат Соединенных Штатов убит в Жен…» О, Боже мой, Боже. Он совсем обмяк, почти потек. К горлу подкатил ком.
— О, Боже, — сказал он.
— Вот тебе и «Боже». И взяли-то всего ничего: запонки да часы. А прочитай-ка это, вот здесь… Они уже прут с электрическими дубинками на «Гражданские права», там, в Миссисипи, чтобы их разгонять. Как стадо баранов. Я из-за этой статьи ее и оставила. Он вырвал газету у нее из рук и кинулся бегом на яхту. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше. Увереннее. Она не пришла, потому что у нее была уважительная причина. Самая уважительная. А теперь она придет, он был в этом уверен. Он читал и перечитывал статью раз сто, не меньше. Пара запонок и часы. Убить человека ради каких-то… Боже мой. Было пять часов утра. Он слышал, как встрепенулись первые чайки над водой, как сначала захлопали крылья, а потом раздались их крики, которые не умолкнут уже во весь день, эти крики отчаяния, будто и не чайки кричат, а вы, нет, следовало бы запретить такие крики в Швейцарии. Он услышал чьи-то шаги по трапу, вскочил с койки и встал как вкопанный: она спускалась ему навстречу.
Он сразу понял, что что-то не так. Не из-за отца, нет, что-то личное. Она смотрела ему прямо в глаза, как будто прицеливаясь, и тем не менее можно было подумать, что она вообще его не видит. Насквозь, ее взгляд проходил насквозь и шел дальше, вокруг света, и не упускал ничего, ничего на этом свете, можете мне поверить. Только свету было все равно. Смотри на него, хоть усмотрись. Свет — это сила. Кремень. Он уже открыл рот, чтобы сказать: «Дж-Джесс, это скверное дело, подлость сукина сына, кому, как не мне, это знать, мой отец тоже прошел через это, только его и правда ни за что, у него даже запонки с часами не взяли». Но его шибануло ее взглядом прямо в рожу, и он понял, что это было что-то личное, что это касалось его лично, а не вообще. Он чуть было не спросил: «Что случилось?», но в данных обстоятельствах это было не в тему. Он заткнулся. С горы Паломар, вот как она на него смотрела. Гора Паломар, знаете, где самый большой телескоп в мире. Как будто он был за миллион световых лет от нее, он даже начал чувствовать себя как нельзя лучше, будто его и вовсе здесь не было, чего же еще было просить? Черт возьми, почему? Что я ей сделал? Она заметила на койке «Трибюн». «Дипломат США, уб…».
— Что, Ленни, впервые о тебе пишут в газете? Ты, должно быть, доволен. Это, конечно, была чушь, но он не собирался ломать себе голову, чтобы понять чушь. Буг Моран говорил, что все усилия науки и философии направлены лишь на одно: понять чушь. Они называют ее «Вселенная». А это ведь было совсем не сложно. Стоило только послушать чаек.
Ну ладно, невозможно все время быть популярным. Даже Ди Маджио больше никого не впечатлял.
— Это скверное дело, Джесс. Настоящая подлость. Они нашли, кто это сделал?
— Нет, можешь не беспокоиться.
— Что это значит?
— Ты ничем не рискуешь, потому что я не стану говорить полиции, что мой отец занимался контрабандой золота и валюты через франко-швейцарскую границу. Скорее сдохну. Репутация, знаешь ли. Это становится самым важным на свете, когда умираешь. Можешь сказать своим дружкам, что им нечего бояться. Это останется между нами. Я не сказала полицейским, что это они его убили. Или ты.
Он так и стоял, ни о чем не думая, год, два… Все, что было у него в голове, это крики чаек. Потом он смутно расслышал свой собственный голос:
— В газете говорят, что… И больше ничего. Он замолчал. У него пропал голос. Да и ни к чему это было.
— Скажи мне, Ленни… можешь говорить откровенно, ты ничем не рискуешь. Честь прежде всего. Полиция совершенно ни о чем не подозревает. Аллан Донахью и его дочь вне всяких подозрений. Итак? Ты был в деле?
Это был самый смачный удар, который когда-либо доставался его физиономии, а доставалось ей столько, что он и счет уже потерял. Его пробрал смех. Такой веселый. Нет, правда. Это было очень смешно.
— Джесс, если бы я убил твоего отца, я бы сразу тебе сказал, без обиняков. Это первое, что я всегда говорю девушке.
Как там было, в этом сукияки великого Зиса, в настоящей библии, в новейшем завете? Я не трогаю отцов. На то есть куча молодцов. Нет, не это. На кой стрелять ее отца, Если овчинка не под песца? Нет, опять не то. А между тем сейчас как раз был нужный момент для настоящего перла восточной мудрости.
Каюк — брату, хана — отцу, Подлецу — все к лицу. Нет, у него в самом деле была плохая память на стихи, чтоб им всем!
— Я не убивал его, Джесс. Я не знаю, как это получилось, но я его не убивал. Должно быть, я думал о чем-то другом.
Ознакомительная версия.
