Папильона сменил Юсуф. Выписав очередную букву, Юсуф, пока его передвигали, спрашивал:
— Теперь «к», что ли? А дальше — «а»?
Слово «Американцы» было почти готово, но Юсуф выбился из сил. Сменив его, Папильон взвесил ведерко на руке и горестно воскликнул:
— Да тут уж на самом донышке осталось!
Папильон благополучно дошел до «Американцы — в Амер…», потом потребовал, чтобы его подняли, и самодовольно заявил:
— Вот что значит тренировочка. Я написал на одну букву больше, чем ты, Юсуф. Настоящий спорт!
— Краски остается только на несколько букв, — заметил Юсуф, приняв от Папильона ведро.
— Придется на этом, видно, кончить.
— Ну что ж, в следующий раз допишем то, что задумали.
Спуская Юсуфа, Клебер нечаянно взялся за веревку в том самом месте, где она все-таки пострадала, несмотря на подложенную куртку.
— Юсуф, назад! — крикнул он и стал тянуть веревку кверху. — Назад, говорят тебе!
Когда Клебер объяснил, в чем дело, и показал, где начала перетираться веревка, Юсуфом овладело странное чувство: запоздалый страх, разлившийся холодом во всем его юношеском теле, и вместе с тем гордость.
— Нужно так или иначе доделать надпись, — заявил он товарищам.
— Давайте, я спущусь, — вызвался Анри.
— Ты с ума сошел! — возразил Юсуф, которому это предложение показалось чуть ли не оскорблением. — Я легче тебя, потому нас с Папильоном и выбрали. Кроме того, ты даже плавать не умеешь — ведь сейчас Клебер говорил.
— Слушай, парень, тут до плавания доводить нельзя, — перебивает Папильон. — С такой высоты нырнешь, да не вынырнешь. Не в том дело, кому писать, а выдержит ли веревка.
— Если оставить недописанным, то мы не только не достигнем цели, напротив, такая надпись может оказать плохое действие, сыграет на руку врагу. — И Юсуф добавил: — Надо все же попробовать…
Папильон хотел было предложить разрезать веревку на две части и связать их узлом, но потом отказался от этой мысли: кто может поручиться, что узел не распустится?
— Нужно держать веревку ниже опасного места, а для этого придется устроиться у самого края крыши, — сказал Клебер.
Предложение его было принято.
Но уже через минуту Юсуф сообщил:
— Я теперь вдвое выше, чем надо.
Трое державших веревку наклонились, встали на колени, потом легли на живот, чтобы не потерять равновесия и не полететь в бездну. Но все только мешали друг другу.
— Все-таки я не на месте, гораздо выше, чем надо! — закричал снизу Юсуф. — Получится чорт знает что, а не надпись.
— Напрасно он так кричит. Подует ветер в ту сторону, и нас могут услышать.
— Подымайтесь на ноги, товарищи, может, обойдется. Я один буду держать веревку ниже поврежденного места на случай… одним словом, буду держать, — сказал Клебер.
Он вытянулся вдоль выступа и крестообразно раскинул руки: одну руку спустил в пустоту и ухватил веревку ниже перетершегося места, а другой, поднятою вверх, ослабил натяжение веревки. Он изо всех сил вцепился в веревку, все его тело превратилось в тугой комок мышц и восполняло собою негодную часть веревки. Веревка держалась. Но букву «и» написать недолго, и им снова пришлось передвигать Юсуфа.
— Пиши теперь «к», — шепчет Папильон и обращается к Анри: — Может быть, хватит? Обойдемся без «у»? Люди и так поймут.
— Пусть сам Юсуф решает, — говорит Анри, — Юсуф, послушай, в крайнем случае обойдемся без последней буквы… Кончай, разберут и так. Впрочем, как хочешь.
— С ума ты сошел! — возмущается Юсуф. — Что про нас подумают? — и торопливо добавляет: — Быстрее! Там идут, внизу виден свет.
Юсуф прав. Вдалеке по набережной дока медленно, в такт идущим людям раскачиваются два фонаря и не спеша приближаются к базе. Должно быть, охранники услышали крики. Когда Юсуф закончил последнюю букву — «у», фонари были уже совсем близко. Под сводами базы гулко отдавались голоса идущих.
— Если бы «у» не написали, — шепчет Юсуф, — люди подумали бы, что мы просто неграмотные.
— Тише вы! — останавливает Анри. — Охранники рядом. Если они нас не услышали, может быть, пройдут мимо. Оттуда нас, во всяком случае, не видно.
Но охранники останавливаются, громко переговариваются и вдруг пускаются бежать, топая сапогами по бетону. Очевидно, рассеянный свет фонарей упал на большие черные буквы, которые резко выделялись на светлом фронтоне базы. Сейчас подымут тревогу…
К счастью, спуск оказался гораздо легче, чем подъем. Задняя стена базы шла тремя выступами, каждый высотой примерно в три метра; нижняя ее часть, в десять метров, представляла собой сплошной бетонный блок, но возле него была насыпана огромная куча гравия. Повиснув на руках, докеры без особого труда спускались с выступа на выступ. В одном месте куча гравия достигала высоты в четыре метра, и здесь можно было спрыгнуть почти без риска. Но Папильон останавливается в нерешительности.
— Нет, мне эта акробатика не по годам. Хватит уж, напрыгался, всю спину ломит. Посмотрю я, как вы в мои годы будете лазить…
— Значит, придется нам вот что сделать, — решил Анри. — Через минуту охранники будут здесь, видишь, уже поворачивают прожектор. Я сейчас спущу тебя на веревке. А потом мы сами как-нибудь спрыгнем.
Веревка, как и следовало ожидать, оборвалась, но, к счастью, как раз в тот момент, когда Папильон уже почти касался гравия. Он даже не ушибся, упав на покатую кучу мелких галек. Это происшествие не столько испугало, сколько развеселило остальных участников похода, и они, забыв обо всем, с хохотом, как мальчишки, прыгнули в гравий. Скрываясь от лучей прожектора, они на четвереньках поползли к ограде и одним махом перескочили на другую сторону. Конечно, Папильон замешкался и попал как раз в луч прожектора в тот момент, когда, зацепившись спецовкой за проволоку, еще сидел верхом на ограде. Он мешком рухнул на землю, и вовремя: все громче становились голоса, и охранники даже дали выстрел — стреляли, наверно, в воздух, но все-таки стреляли… К счастью, Папильон уже вскочил на ноги и, подхватив пустое ведерко и кисть, с неожиданной для него резвостью побежал по другой стороне улицы, стараясь держаться в тени домов.
У Клебера можно было отдышаться, посидеть минутку. Нет никаких оснований думать, что охранники явятся именно сюда, — дом, как дом, ничего подозрительного в нем нет.
— Тише, не разбудите маму, — сказал Клебер.
— Ну и ну, — вздохнул Папильон. — Волнений-то, волнений сколько было!
Анри добавил серьезным тоном:
— Правильно ты говорил, Клебер: всем народом можно гору своротить. Во время войны…
— Во всяком случае, — прервал его Юсуф, — завтра мы посмотрим, Папильон, у кого из нас почерк красивей.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Позор мадам Дюкен
Если бы развод не повлек за собой позора, бесчестья, он не означал бы особой драмы. Ведь ничего или почти ничего не изменится. Будет ли Элен и впредь называться мадам Дюкен или нет, так ли уж это важно? Даже материально она не пострадает: есть свои деньги, их хватит, чтобы вполне прилично прожить остаток дней, не прибегая к помощи сестры Бертранды… Да, но одиночество? Что ж, если подвести итог всей ее жизни, месяц за месяцем, неделю за неделей, не так уж много окажется дней, когда она не оставалась совсем одна. Даже если муж не бывал в плавании, он пропадал целыми вечерами в клубе или еще где-нибудь, и Элен почти его не видала. И сейчас, в старости, он сохранил прежние привычки. Он не был создан для оседлой жизни, ему претило сидеть в четырех стенах. В обществе мужчин — еще куда ни шло: карты, вино — это немного напоминало кают-компанию корабля. Но с женщиной!.. И все-таки не это было самой большой обидой для Элен — у каждого своя жизнь, каждый имеет право распоряжаться ею по-своему. В браке со временем все устраивается, при условии, что одна сторона не старается подчинить себе другую…
Но развод!.. Ведь развод — это позор, и нельзя спокойно стариться, когда чувствуешь себя опозоренной. Его преосвященство господин епископ, все знакомые дамы сразу же взволнуются, и Элен ясно представляет себе, как будет суетиться молодящаяся Коринна Дюма-Вильдье: «Дорогая моя! Между нами говоря, она всегда, всегда была сумасбродкой! Нет, вы подумайте, дожила до старости и ни разу не заглянула в кино. Я тоже верующая, надеюсь, не меньше прочих, но мадам Дюкен перешла всякие границы! Так, пожалуй, можно под предлогом милосердия объявить всех коммунистов кроткими агнцами. Я всегда говорила, что мадам Дюкен немножко помешанная. Конечно, теперь, если придут русские, ей бояться нечего, не правда ли, душенька? А что с нами будет? Что будет с нами?»
Сестры Бертранда и Жеральдина добрые, они поняли бы ее. Однако развод, каковы бы ни были вызвавшие его причины, в их представлении все-таки позор. Человек не смеет разъединять то, что соединил бог.
