Казимеж не мог ехать с Марией в Вену, ему было доверено особое задание на юге Украины, связанное и с Третьим корпусом. «Ну, с этим, кажется, покончено, — подумал он. — Надо возвращаться с отчетом в Варшаву. Может, и Мария там? А может, мне прикажут отправляться в Вену? Из Вены легче попасть в Магдебург».
Он поднялся по лестнице в комнату, которую занимал вместе с двумя другими офицерами. Это была директорская спальня. В голубой мгле рассвета выделялась только свисавшая с потолка пузатая розовая лампа да над кроватями чернел ковер с изображением большой собаки. На одной из кроватей спал как убитый поручик Робинсон из интендантства. В углу на кушетке лежал Келишек. Когда Спыхала на цыпочках вошел в комнату, Келишек приподнялся на постели и спросил:
— Ты выходил? Что-нибудь случилось?
— Нет, — спокойно ответил Спыхала, — мне нужно было сказать кое-что часовым. Не спишь?
— Не могу. Соловей орет над самым ухом. Завидую Робинсону.
Единственное окно директорской спальни выходило во двор, как раз туда, где стояла высокая, вся в белом цвету черемуха. Комната была полна ее приторного аромата. Соловей умолк на минуту, словно для того, чтобы перевести дыхание, и снова запел, подобно упорно упражняющейся певице. Спыхале вспомнилась Эльжуня. Он сел на свою кровать, однако ложиться не стал.
Келишек тоже не ложился.
— Слушай, Казек, — сказал он, — что же будет дальше? Ну и устроили нам! Как ты думаешь, Третьему корпусу конец?
— Думаю, что конец. В тюрьму нас, пожалуй, не посадят. Но сматываться надо.
— Какой же великий смысл был в формировании такого войска? — спросил Келишек, откинувшись на подушку.
— Смысл оказался невелик. Еще одно «панское войско»… Черт его знает, никак не найдем правильного пути. Трудно нам дается наука.
— С Германией нам не по пути! — решительно сказал Келишек.
— А знаешь, Антось, — продолжал Спыхала, — судя по газетам, успехи немцев на западе не очень-то велики. Под Верденом они проиграли второе наступление.
— Ты думаешь, их в конце концов побьют? Не поздно ли для нас?
— Думаю, что не поздно. Даже неплохо получается. Царизм свергнут. Советы признали независимость Польши…{34}
— In partibus infidelium [15].
— Это не помешает. И Америка выдвигает те же тезисы.{35}
— А Германия провозгласила: Польское королевство!..{36} Словом, все хотят эту самую Польшу, — засмеялся Келишек. — Это совсем неутешительно.
— Почему же?
— Потому что если все чего-то очень хотят, то потом этого же очень не хотят.
— Бог с ними, а вот нам надо в Варшаву.
Келишек усмехнулся.
— Варшава Варшавой, но главное — в Польшу. Свертываем наши украинские шатры.
— Увы, не добровольно. Послушай, я тебя никогда не спрашивал. Ты откуда?
— Знаешь, есть такой город Турек.
— Турек? — удивился Спыхала. — Где же это?
— Эх ты, галициец несчастный! — Келишек даже привскочил на своей кушетке. — Не знаешь? Такой прекрасный город… Калиш там поблизости!
— Ага, вот где. А чем ты там занимаешься?
— Как это чем занимаюсь? Еще ничем не успел заняться, учился в школе, а в пятнадцатом году, когда немцы заняли город, уехал. Родители там остались. Отец — мастеровой, сапожник.
— Да ну! И хороший сапожник? Может, он сошьет мне офицерские сапоги?
— Приезжай! Наверняка сошьет, — засмеялся Келишек и опять сел на кушетке. — А какие у нас девушки красивые! Говорят, только в Люблине и в Туреке такие красивые женщины.
Робинсон шевельнулся на кровати, открыл заплывший глаз.
— Вы что, с ума сошли? Разговорились ночью…
— Да ведь уже ясный день! Вставай, Камил! — рассмеялся Келишек. — Ротмистр Надь сейчас потребует у тебя консервов.
— Чтоб вас черт побрал! — выругался Робинсон и повернулся на другой бок.
Казимеж подошел к окну. За ярко-зеленой черемухой, за ее белым цветением далеко простирался голубовато-зеленый луг, и небо, золотистое, чистое, весеннее, высоко раскинулось над ним. Спыхала зябко поежился, зевнул.
— Жаль мне покидать эти места.
— А мне тут все как-то чуждо, — вздохнул Келишек. — Слишком уж широко кругом. У нас под Туреком тоже красивые места.
— Слишком тебе широко? — Спыхала повернулся к поручику, сел на его кушетку. — Видишь ли, это потому, что мы, маленькие люди, слишком привыкли к маленьким делам, к мелким задачам. Под Туреком, говоришь, поля тоже хорошие? Есть вещи поважнее, чем разница в почвах… Чтобы землю хорошо пахать, надо ее сначала получить в собственность, верно? Мой отец — железнодорожник, но мы родом из деревни. Дед мой имел два морга собственной земли, а два арендовал. Я помогал деду пахать, и он каждый раз говорил мне, что на собственной земле дело у него легче идет… Ну, вот и кончилась наша аренда. Плохо кончилась. Пора возвращаться на собственную землю.
— Так ты пахал? — после раздумья спросил Келишек.
— Как видишь, пахал. А что?
— А то, что я вот не умею шилом орудовать. Отец отдал меня в школу. Вот и я стал офицеришкой.
— Что ж, и это занятие.
— Кажется, довольно подлое. А?
— «За мундиром панны вереницей…»
— Так-то оно так, только…
— Ты подумай, сколько нашей крови пролито здесь. И вся она высохла на этой обширной равнине. Крови много, а толку чуть. Ничего не осталось. И все прости-прощай.
Келишек не очень-то понимал, о чем говорит Спыхала, но слушал его с благоговением. Он очень уважал ротмистра Спыхалу и знал, что ему доверены секретные дела.
— Ну, Казек, спать, — сказал он наконец.
— Пожалуй, не стоит уже. Смотри…
Спыхала показал на окно. Солнце поднялось над горизонтом, чистые, сияющие лучи заиграли ка белоснежных кистях черемухи.
— Скоро побудка.
— Вот именно. — Келишек потянулся всем своим сильным телом. — Еще одна бессонная ночь.
— Мучают угрызения совести?
— Нет, до этого не дошло. Но все-таки хотелось бы знать, к чему все это.
— Ты допытываешься совсем как рядовой Ройский.
— Ну, этот не из умных. А вот его приятель, пожалуй, опасный человек. Слишком много думает.
— Януш? А ты считаешь, что думать — это занятие опасное?
— Считаю. Наверно, так оно и есть.
— А сам ты вовсе не думаешь?
— Вот именно сейчас-то как раз и думаю… И чувствую опасность. Надо бы встать и заняться пропусками.
— Пусть разъезжаются, кто куда может. И побольше направляй в сторону Киева, — сказал Спыхала.
— Киева? Почему?
— Кто знает, что еще может быть. Ну, валяй…
Спыхала вскочил с кушетки, стукнув каблуками, и толкнул Робинсона в бок. Тот уже надевал куртку, когда заиграли побудку. Солдаты последний раз пробуждались в составе Третьего корпуса польской армии.
Ройская Юзеку:
Одесса, апрель 1918 года.
Дорогой Юзек!
Прошло уже несколько недель, как вы с Янушем уехали, а вестей от вас никаких, кроме короткой записки из Винницы. А ведь время такое — что за время! — поневоле беспокоишься за вас. В Одессе перемен мало. Мария — эта блистательная женщина — уехала вместе с княгиней Мушкой в Вену, это вы уже, наверно, знаете; а Спыхала, говорят, где-то там, в ваших краях. Верно ли это? Значит, они уже расстались — плебей и аристократка? Утешительно, во всяком случае, что вся эта история способствовала Олиному счастью. Ты не можешь себе представить, как мило у супругов Голомбек! Михася уже переехала к ним, и ей там очень хорошо. Наконец-то дождалась счастья эта бедняжка, сестричка моя дорогая! Голомбек получил известия из Варшавы — кондитерская его по-прежнему открыта и все идет хорошо. Ведет дела Голомбека его компаньон Вафлевский. Nomen-omen[16]. Одно только досадно: Оля, это милое создание, носит такую неблагозвучную фамилию. Впрочем, сейчас в Польше, верно, появится много таких фамилий. Я была у Голомбеков в пятницу — пригласили на чай. Оля показалась мне печальной, но, может, это минутное, может, просто повздорила со своим добряком мужем. Мне не хочется думать, что брак этот неудачен. В общем они собираются в Варшаву: в Киеве, кажется, уже открыт отдел главного опекунского совета, который занимается возвращением эмигрантов в Польшу. Наверно, и в Одессе скоро будет такая же организация. Летом, думаю, я смогу поехать в Варшаву и узнать, что там делается в Пустых Лонках. Арендатор человек честный, надеюсь, он не надует ни меня, ни бедняжку Михасю.
Погода стоит чудная, я думаю, учения на свежем воздухе — это очень приятно. Сегодня была у моря, пошла в сторону виллы Бжозовских. Издали эта вилла выглядела такой прекрасной, что мне вспомнилось то время, когда я еще девушкой приезжала сюда к Бжозовским. Правда, мой отец, а твой дедушка был всего только владельцем кожевенных заводов под Одессой и под Харьковом, но человек он был очень просвещенный и милый, его всюду хорошо принимали, и Бжозовские не задирали носа. С твоим отцом я познакомилась не у них, но помню, как на балу у Бжозовских, — что за великолепный был прием! — мы с ним танцевали мазурку, а на ужине сидели рядом. Мне и в голову не приходило, когда он — такой увалень! — опрокинул стаканчик с пуншем на мое новое голубое платье, что я стану его женой. Бедная Геленка очень похожа была на дедушку…
