Мать опустила половник в супницу. Задела морковку, которая, увернувшись, проплыла между картошкой и листком сельдерея. Отблески четырех живых огоньков и семи электрических свечек на люстре (одна перегорела, а точно такую же нигде нельзя было достать) задрожали на поверхности супа.
На «четверке» мы доехали до базара на Дворковой. Перешли Пулавскую и направились к дому Веделя. Михал постучал в дверь. В зарешеченном окошечке появилось лицо солдата с кожаным ремешком под подбородком. Привстав на цыпочки, Михал сообщил ему, к кому мы идем. Солдат исчез. Мы ходили взад-вперед по тротуару.
— Вечно надо ждать! — сказала мать.
— Охраняют, — Михал развел руками.
Заскрежетал ключ. Дверь открыл солдат в фуражке с голубым околышем. Мы вошли. В деревянной будочке у телефона сидел штатский. Михал приподнял шляпу. Штатский даже не шелохнулся. По мраморной лестнице мы поднялись наверх.
Старик Розенталь вцепился пальцами в подлокотники кресла. Из суконной обивки спинки, возвышавшейся над его седой головой, вылезали конские волосы. Он с улыбкой подался к нам навстречу и чуть отодвинул назад опирающиеся на подножку ноги в войлочных шлепанцах.
— Ревматизм замучил, — сказал.
Мы сели на неудобные стулья. Я болтал под столом ногами. С потолка свисала на проводе лампа в фарфоровом колпаке. На книжном шкафу рядом с креслом стояли портреты Маркса, Энгельса и Ленина в кепке. На стене висела фотография Сталина.
Запахло кофе. Пани Розенталь принесла из кухни кофейник и кувшинчик со сливками, которые купила утром на Дворковой.
— Niemals kann man wissen, was wird es heute sein, — вздохнула она.
— Solche Zeiten haben wir[80], — мать пододвинула ко мне свою чашку.
Облизывая губы, я улыбнулся Сталину.
* * *
Розентали познакомились в кабинке, подвешенной к гигантскому колесу Riesenrad.
Он попал в Вену после проигранной войны с Польшей[81]. Его отправил туда Коминтерн. В тот день он много часов кряду уверял австрийских товарищей, что ничто не сможет задержать начало революции в Европе. Вечером пошел отдохнуть в парк аттракционов.
Она родилась в этом городе, а в Пратер поехала вечером (в фиакре), потому что ужасно скучала в родительской кондитерской на Кернтерштрассе.
Он пригласил ее в кафе при гостинице. Кельнер поставил перед ними на мраморную столешницу кофейник с кофе, две чашки и маленький кувшинчик со сливками. На салфетки с тисненым узором положил серебряные ложечки.
Спустя несколько дней из Москвы пришла телеграмма: ВОЗДЕРЖАТЬСЯ ПЕРЕГОВОРОВ ТЧК ВЕРНУТЬСЯ БЕЗОТЛАГАТЕЛЬНО ТЧК. Они вместе пошли в польское посольство за транзитными визами. Однако консул слышать ни о чем не хотел. Только когда она расплакалась, сжалился и поставил ей в паспорт печать.
В Москву они поехали в спальном вагоне.
Через несколько месяцев почтальон принес в кондитерскую на Кернтерштрассе конверт с марками, на которых были серпы и молоты.
* * *
Я подошел к книжному шкафу и стал разглядывать названия, напечатанные русскими буквами на корешках.
Николай Гаврилович Чернышевский «Что делать?» Максим Горький «Мать»
Николай Островский «Как закалялась сталь»
Иосиф Виссарионович Сталин «Марксизм и национальный вопрос» и «Избранные сочинения»
Владимир Ильич Ульянов-Ленин «Что делать?» (еще раз?), «Государство и революция» и «Империализм как высшая стадия капитализма»
За бутылочкой чернил и стаканом с ручками и цветными карандашами начинались золотые готические буквы.
Karl Heinrich Marx «Das Kapital», «Kritik der politischen Oekonomie» и «Die Klassenkaempfe in Frankreich».
Friedrich Engels «Anti-Duehring».
«Das Kommunistische Manifest» в красных обложках. Между немецкими книгами были небрежно засунуты бумаги и папки с завязанными бантиком тесемочками. Еще я увидел несколько польских книг: «Тенёта», «Пламя на болотах», «Из гостеприимного края в Польшу» и «Перо в бурю»[82].
— Ты знаешь языки? — обратился ко мне Розенталь.
— Я учу русский и французский.
— Французский?! А зачем? — Он протянул жене пустую чашку и показал пальцем на книжки. — Про революцию все есть по-русски и по-немецки.
— Немецкий! — сверкнула глазами мать. Розенталь погрозил ей пальцем.
— «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».
— Кто это сказал?! — возмутилась мать.
— Сталин.
— Я не коммунистка, — усмехнулась она.
— Я иду в новую школу, — сказал я.
— Что за школа? — Розенталь снова повернулся ко мне.
— РОДД на Жолибоже, — ответила за меня мать.
— Многие товарищи посылают туда детей, — одобрительно кивнул Розенталь.
— Два трамвая. Разве что Михал будет его подвозить.
— Что ты хочешь изучать? — прищурился Розенталь.
— Историю.
— Лучше химию, — вмешался Михал.
— Будешь учить чужих детей! — предостерегла мать.
— Необязательно, — улыбнулся Розенталь. — Я тоже по уши погружен в историю.
Он спросил, что меня интересует.
— Рыцари.
— Средневековье, — кивнул он. — А до того что было?
— Античность, — ответила мать.
— Вначале, — старик Розенталь поднял палец, — была первобытная община. Потом мир поделился на бедных и богатых. Эксплуатация. Отчуждение. Ненависть. Мировая история — это история классовой борьбы. Спартак, крестьянские восстания и Французская революция, 1789 год. Капитализм. Фабричный пролетариат. Маркс и Энгельс пишут «Коммунистический манифест». Весна народов, 1848-й, Парижская коммуна, 1871-й, и Кровавое воскресенье, 1905-й. Империализм. Большевики. Ленинская теория революции в одной отдельно взятой стране. Наконец, Октябрь. Он, — Розенталь ткнул в мою сторону пальцем, — увидит коммунизм. Близится мировая революция. Вчера, в Вильчей Гуре, колокол возвестил о похоронах империализма. Спустя четыре года и четыре месяца после роспуска Коминтерна возник Коминформ[83]. Нас соблазняли планом Маршалла. Грозили сотней атомных бомб. Создали Бизонию[84]. Все без толку! — Он вытащил из тома «Das Kapital» газету «Голос народа». — Андрей Жданов сказал, что опасность для рабочего класса представляет недооценка собственных сил и переоценка сил империалистического лагеря.
— Да это же война! — испугалась мать.
— Некоторые товарищи считают, что война неизбежна.
* * *
На трамвайной остановке кроме нас никого не было.
— Ненормальный! — сказала мать.
— Теоретик. Составляет картотеку в отделе истории.
— Я не хочу войны! — крикнула мать.
— Никакой войны не будет! — раздраженно сказал Михал. — Старик ошалел от радости, что образовали Коминформ. Вчера замучил меня воспоминаниями о двадцатом годе.
Поскольку трамвай все не приезжал, Михал начал рассказывать, как Розенталь ехал в «форде» следом за пятью русскими армиями, приближающимися к Варшаве. На ухабах подскакивали пачки с «Манифестом Временного революционного комитета Польши»[85], который ему дал Юлиан Мархлевский во дворце Браницких в Белостоке. Типографская краска расплывалась от сырости. Подписи Дзержинского, Кона и Прухняка[86] становились неразборчивыми. За автомобилем шлепали по грязи полсотни казаков.
Вечером они остановились у сожженного костела, при котором был яблоневый сад. От запаха гари свербело в носу. Желтые фары «форда» осветили упавшую колокольню. Висящий на цепи колокол касался земли.
Они развели костер. Ели хлеб с яблоками. Пили водку. Лошади жевали овес из привязанных к мордам торб. Караульные сменялись каждый час.
Командир казачьей полусотни нашел в саду молодого ксендза.
«Что вы здесь делаете?» — зевнул Розенталь.
«Жду, пока наши вернутся. Приходский священник в армии. Я сторожу костел».
«Шпион?» — спросил командир.
«Дурак!» — засмеялся Розенталь.
«Все попы — враги советской власти!»
В костер подбросили веток. Вспыхнул огонь.
«Еврей?» — тихо спросил Розенталь.
«Выкрест, — сказал ксендз. — А вы тоже еврей?»
«Нет!»
«Поляк?»
«Коммунист», — сказал Розенталь.
Утром казаки расстреляли ксендза.
«Он бы навлек беду. Я за вас отвечаю головой», — объяснил командир.
* * *
Подъехала «четверка». Мы сели в первый вагон. Не успел кондуктор пробить билеты, как трамвай тронулся. Хватаясь за кожаные петли, мы добрались до скамейки. В вагоне никого больше не было. Колеса немилосердно стонали. Появился костел Святого Михала.
— Война, — качала головой мать. — Нельзя говорить такие вещи. Завтра Йом-Кипур. Еще Господь Бог услышит и запишет в книгу.
