Ознакомительная версия.
– Ты что, старик, – сказал врач, – неважно себя чувствуешь?
– Нет, просто зашел посмотреть.
– А, да что тут смотреть? Пошли выпьем кофе. Че, столько лет не виделись.
– Со времен наших сборищ в подвальчике, – сказал Андрес. – Тысячу лет назад —
(и по старинной насущной ассоциации вспомнил старую пластинку Кюлемкампфа, исполнявшего «Сицилианку» фон Парадиза, хотя на сборищах в подвале эту пластинку не играли. Там больше шел Армстронг и «Петрушка» или «La Crйacion du Monde»[78]).
– Я вижу, ты занят, – сказал Андрес, лишь бы что-то сказать, и надеясь уйти от этого пустого, ненужного —
как и многие другие —
катализатора воспоминаний.
– Тут с ума сойдешь, – сказал врач. – За несколько часов я повидал сотни четыре задниц, и, надо сказать, попадались весьма недурные. Иди сюда.
Они вошли в другой отсек, почти темный, где родственники ожидали, когда им вернут больных. Врач расчищал дорогу локтями, но Андрес видел: делал это он не по злобе, а просто устал до крайности, и все ему опостылело. Они пристроились в отгороженном углу, три квадратных метра, не более. Солдат, распоряжавшийся полевой кухней, скроил недовольную мину, когда доктор попросил кофе.
– Придется подождать. Этот злосчастный Ромеро…
– Что случилось?
– Сбежал. Обделался со страху и смылся. Все хозяйство оставил на меня.
– Ничего, – сказал доктор, доставая сигарету. – Он – несчастный гаучо и мало чего понимает. – Потом заговорил тише, пристально глядя на Андреса: – Если бы я тебе сказал, что только что ушел самолет и что… – Он остановился, глядя на солдата. – А, да зачем горячиться!
– И давно ты тут?
– Два дня не сплю. Сначала дела были плохи в Линье и в Ла-Боке. А со вчерашнего вечера… – Он затягивался долго и глубоко, а потом со стоном выпускал дым. – Ну и жизнь, старик.
Он глядел на Андреса равнодушно и, по сути, разговаривал сам с собой, а Андрес служил ему просто удобным зеркалом. Андрес улыбнулся, довольный, что тот по крайней мере не соскользнул на доверительный тон. Мухи расхаживали у него по рукам, и он их не трогал. «Молодость, прекрасная пора, – подумал он вяло. – Какой кошмар эти встречи. Встречи выпускников, серебряные свадьбы, вручение почетных фа-мот, помнишь, старик, какие были славные времена – ». Его передернуло, и он отвел взгляд. Доктор разговаривал с солдатом, тот показывал ему пятно на тыльной стороне ладони. Андрес молча попятился и через отверстие в брезенте вышел на улицу. Моросил дождь.
– Но у тебя же все брюки мокрые, – сказала Стелла. – Это вода?
– Хуже: вино, – сказал Андрес и рухнул на стул.
– Вино! Как тебя угораздило вымокнуть в вине? Вся левая нога.
– Рядом с Сан-Мартином в битве при Тукумане, детка, – сказал Андрес. – Официант, пива! Тащи бутылку!
– Я уж думала, ты никогда не придешь, – сказала Стелла. – Что произошло?
– Сначала расскажи мне, каким чудом ты добралась.
– Не чудом, – сказала Стелла, – а девяносто девятым.
– Разве они еще ходят?
– Ходят, но одна сеньора сказала, что этот был последний, – один полицейский слышал, как об этом сообщили инспектору.
– Итак, – сказал Андрес, – главное, что ты добралась. – Он выпил два стакана пива и еще стакан воды. И почувствовал, что он глупо счастлив. Он протянул руку и коснулся Стеллиных волос. На пальцах осталась пушинка, и ему пришлось поработать другой рукой, снять пушинку. А Стелла ждала его рассказа.
– Ну вот, чтобы ты поупражнялась в английском, я прочту тебе кусочек из Уильяма Блейка, – сказал Андрес, совершенно счастливый. – Sund'ring, dark'ring, thund'ring! Rent away with a terrible crash…[79]
– Переведи, – попросила Стелла.
– He стоит, – улыбнулся Андрес. – No light from the fires, all was darkness in the flames of Eternal fury[80]. Что приблизительно означает: свернув к Железнодорожному банку, я оказался в натуральном аду. В недобрый час надумал я уйти с Флориды. На Флориде было так хорошо.
– А вино-то… – начала Стелла.
– Грузовик с вином. Сломалась ось. Ты же знаешь, дорогая, мостовая проваливается —
А на диване в желтом свете —
под репродукторами, которые
МОЛЯТСЯ, МОЛЯТСЯ —
а кожа, такая белая, того гляди, провалится тоже —
– И тебя забрызгало, – сказала Стелла.
– Меня забрызгали. Грузовик сломался. Кажется, поставили сторожа охранять его. Я говорю «кажется», потому что в момент, когда он сломался, меня там не было. Я застал уже тучу людей, – они развлекались, кто как умел. Пустые бутылки выставили к дверям Железнодорожного банка и плясали на уцелевшем тротуаре. Плясали под радио – отобрали у случайного прохожего, бедняга умолял вернуть ему приемник. Когда я подошел, они как раз поймали уругвайскую станцию и танцевали, по-моему, танго Педро Маффии. Ты ведь наверняка знаешь, что здешние станции передают сплошь последние известия.
– Да, я как раз слушала, – сказала Стелла. – Но как ты все-таки испачкался?
– Имел неосторожность пересечь траекторию блевотины, – сказал Андрес. – Возможно, бедной девушке не понравилось танго Педро Маффии. К счастью, возле Банка нашелся кран. Я снял штаны и довольно тщательно замыл пострадавшую часть. Потом выжал их и снова надел. Кстати, отмечу, что эту злоумышленницу выносили ногами вперед, и в желудке у нее оставалось для меня совсем немного.
Он провел рукою по лбу и осмотрел капельки пота, прежде чем вытереть их бумажной салфеткой.
Кафе «Флорида» почти опустело. Студенческое кафе нравилось Андресу своей атмосферой, потому что он все никак не мог окончательно оторваться от ночного времяпрепровождения, которому еще совсем недавно предавался, от сборищ, единственным поводом которых было отсутствие такового, от словесных перепалок, стремительной любви, от кофе, от картин, от Клары и Хуана, от этих ночей. Он с каждым днем отдалялся от этого все больше и больше, —
– однако бумажному змею, который удаляется, – он улыбнулся жестко, —
нитка все больше в тягость, нитка, с которой он начинается и на которой держится, —
еще одно пиво и жареной картошки (да она сырая и вовсе не картошка).
– А я так хорошо добралась, со мной ничего не случилось, – сказала Стелла. – Да, действительно, около Факультета стояло несколько грузовиков, подпирали стену института.
– Половина седьмого, – сказал Андрес. – И на улице почти ничего не видно.
– Все уже разошлись по домам, – сказала Стелла. – Только смотритель стоял в дверях Факультета. Я поздоровалась с ним, но он меня не узнал. А изнутри слышались голоса, но, по-моему, народу немного было.
– Пошли туда, – сказал Андрес, – там-то уж с ребятами не разминемся.
Но они ушли не сразу. Парень за столиком у стены проглядывал странички, что-то писал. Иногда он проводил рукою по растрепанным волосам, беспокойно ерзал на стуле, а потом снова погружался в свое занятие. «Этот гнет свое, – подумал Андрес. – Когда видишь такого, начинаешь думать, что как бы то ни было —
а, может, всего-навсего царапает диалог для радиопьесы». Он чувствовал себя глупо, когда размягчался, словно раскисший жареный картофель. «Нам бы следовало обучиться искусству губки: вся пропитана водой, но она сама по себе, собирает воду, но существует от нее совершенно отдельно – ».
Стелла ждала его у двери: синяя шелковая блузка и стройные ноги в золотистом пушке. Проходя мимо парня, Андрес едва удержался от искушения остановиться и заговорить с ним. «Может, он одинок, как я, – подумал вслух Андрес, отчетливо прокатывая каждый слог в сухой глотке. – Заповедь писателя noli me tangere[81]. С этим приходишь, но с этим и умираешь. Как – »
Больше слов не хватило —
а только видение – кожаный диван – длинные вытянутые ноги —
рука вверх ладонью —
(и очки, вспомнилось ему, плясали в руке у служащего, сквозь которые уже никогда не проникнут предметы к чувствительным клеткам, чтобы те их увидели, —
он подозревал, что то, вне его, и есть МИР
мир – мир – мир)
– Невероятно, – прошептал он, стоя уже рядом со Стеллой в дверях, —
это – я, тот, что влачится в дыму,
подражая сам себе, переделывая себя, спасаясь —
О, финальное единение, подступ! («Но у меня уже есть доказательства, что это не так, – предупредил он сам себя. – Я великолепнейшим образом видел, что не имею ничего общего с тем, который умирал. Он умер, а я есть, я продолжаю жить. Пустые слова? Но вот он я, вот я до себя дотрагиваюсь. Дышу глубоко. Вот он я. Я – все еще, я – всегда. Что может поделать со мной небытие?»)
– Стелла, дорогая, – сказал Андрес. – Небытие нам не грозит.
– Небытие?
– Да, Стелла. Нам не грозит, а мы и не знали. Я не знал этого точно и только теперь начинаю вживаться в это. Не грозит, не грозит. Небытие, Стелла, – для других. Для того, который умер в книжном магазине. Для него, который уже не может его отрицать. Но какое отношение имеет к нему небытие, если он – уже не он? Мы никоим образом не можем быть небытием, а значит, мы не имеем с ним ничего общего. Оно нас не касается. Когда мы перестаем быть тем, что мы есть, оно подступает, но оно – не мы. Бесполезно искать слова. Когда перестаешь петь, кажется, что тишина падает на музыку, но это ложь, Стелла. Тишина тоже не существует. Просто музыка есть или ее нет. Не принимай этой концепции – существования тишины. Смотри, такси.
Ознакомительная версия.
