Характер Терезы уже не был таким сильным после этого раздвоения ее чувств, которое, в общем, представляло собой лишь два действия одной и той же драмы. Без этой оскорбленной и разбитой любви Палмеру никогда и в голову не пришла бы мысль жениться на Терезе, а усилие, которым она заставила себя дать ему слово, было, возможно, только реакцией на отчаяние. Лоран никогда не исчезал из ее жизни, потому что Палмер, убеждая ее согласиться на брак с ним, постоянно говорил об этой пагубной связи, стремясь заставить Терезу забыть ее и роковым образом беспрестанно о ней напоминая.
К тому же возвращение к дружбе после разрыва было для Лорана подлинным возвращением к страстной любви, тогда как для Терезы это было новой фазой преданности, более утонченной и более нежной, чем сама любовь. Она страдала от того, что Палмер покинул ее, но не проявляла малодушия. У нее еще хватало сил, чтобы устоять перед несправедливостью; можно даже сказать, что все ее силы были при ней. Она была не из тех женщин, которые вечно страдают и сетуют, непрестанно твердя о своих бесполезных сожалениях и невыполнимых желаниях. Ей были свойственны бурные порывы, и ее довольно развитый ум, естественно, помогал ей при этом. Выше всего она ставила нравственную свободу, и когда ей приходилось обманываться в любви и доверии других, у нее хватало справедливой гордости не обсуждать по пунктам договор, разорванный в клочки. В таких случаях ей даже нравилось великодушно и без упреков вернуть независимость и покой тому, кто их требовал.
Но она стала гораздо менее стойкой, чем была в ранней молодости, в том смысле, что она вновь обрела потребность любить и верить, долго дремавшую в ней из-за постигшей ее трагедии. Она долго воображала, что так и будет жить одна и что искусство станет ее единственной страстью. Она ошиблась и теперь уже не могла строить себе иллюзий на будущее. Ей нужно было любить кого-то, и главное ее несчастье состояло в том, что она умела любить, только жертвуя собой, чтобы какой угодно ценой утолить тот порыв материнского чувства, который составлял как бы роковую необходимость ее характера и жизни. Она уже привыкла страдать ради кого-нибудь; ей хотелось снова страдать, такая потребность, как это ни странно, существует у иных женщин и даже у некоторых мужчин, и если Тереза не была так же милосердна к Палмеру, как и к Лорану, то это потому, что Палмер казался ей слишком сильным, чтобы нуждаться в ее преданности. Итак, Палмер ошибся, предлагая ей опору и утешение. Терезе не хватало уверенности в том, что она необходима этому человеку, именно потому, что он убеждал ее думать только о себе.
Лоран, более простодушный, обладал той особой прелестью, которая роковым образом пленяла ее, — слабостью! Он не скрывал этого, он признавался в этом трогательном недостатке своего гения в искренних излияниях, с неисчерпаемой нежностью. Увы! Он тоже ошибался. На самом деле он не был таким уж слабым, а Палмер — таким уж сильным человеком. Временами он все еще говорил как невинный младенец, и едва лишь его слабость побеждала, он снова обретал силу, чтобы мучить других, как это бывает со всеми обожаемыми детьми.
Лоран был под властью неумолимого рока. Он сам говорил это в минуты прозрения. Казалось, что, родившись от связи двух ангелов, он был вскормлен молоком фурии, и от этого в крови у него осталось что-то, порой будившее в нем бешенство и отчаяние. Он принадлежал к тому типу людей, более распространенному среди представителей человеческого рода обоих полов, чем это принято думать, которые, при всей возвышенности мыслей и сердечных порывов, не могут достичь апогея своих способностей, не впадая вслед за тем в какую-то нравственную эпилепсию.
А кроме того, он так же, как и Палмер, хотел предпринять невозможное — хотел привить ростки счастья к отчаянию и вкусить небесные радости супружеской веры и святой дружбы на развалинах только что разрушенного прошлого. Этим двум душам, источающим кровь из нанесенных им ран, было необходимо успокоение, Тереза молила о нем с такой тоской, какая бывает только при ужасном предчувствии, но Лорану казалось, что со времени их разлуки прошло не десять месяцев, а десять веков; он просто был болен от избытка душевных порывов, а их Терезе следовало бояться больше, чем порывов его страстей.
Именно платонический характер его любви, к несчастью, успокоил Терезу. Лоран, казалось, возродился до такой степени, что в нем снова возобладала духовная любовь, и, оставаясь наедине с Терезой, он не докучал ей, как раньше, своими страстными порывами. Он умел в течение целых часов говорить с ней о самой возвышенной любви; по его словам, он долго считал себя немым, а теперь наконец почувствовал, что гений его распростер свои крылья и взлетел в небесные сферы! Он утверждал, что неотделим от будущего Терезы, беспрестанно доказывая ей, что она должна выполнить свою священную обязанность: спасти его от увлечений юности, от бесплодного тщеславия зрелого возраста и от порочного эгоизма старости. Он говорил о себе и только о себе: почему бы и нет? Он говорил так хорошо! Благодаря ей он станет великим художником с великим сердцем, великим человеком; она обязана сделать это для него, потому что она спасла ему жизнь! А Тереза, с роковым простодушием любящих сердец, в конце концов нашла это рассуждение непререкаемым и стала считать своим долгом то, что прежде он вымаливал у нее как прощение.
Словом, Тереза вновь замкнула роковую цепь; но, по счастью, она отложила свадьбу, чтобы испытать решимость Лорана, боясь, что он не сможет выдержать нерасторжимых уз. Если бы дело касалось только ее, она, со свойственной ей неосторожностью, связала бы себя безвозвратно.
В первый раз счастье Терезы «продолжалось меньше недели», как грустно поется в веселой песенке; второй раз — меньше суток. Смена настроения у Лорана наступала неожиданно и резко, так же как внезапно его охватывала безудержная радость. Мы говорим: смена настроения; Тереза говорила: его отречение, и это было точное слово. Он повиновался той непобедимой потребности, которую испытывают некоторые подростки, убивая или разрушая то, что привлекает их страсть. Эти жестокие инстинкты порой проявляются у людей с самыми разными характерами; в истории их принято называть порочными инстинктами; правильнее было бы считать их инстинктами, извращенными то ли болезнью мозга, полученной в той среде, где родились эти люди, то ли безнаказанностью, пагубной для их разума, которую известные обстоятельства обеспечили им с первых шагов в жизни. Бывало, молодой король убивал лань, которую он, казалось, обожал, только для того, чтобы видеть ее еще трепещущие внутренности. Гениальный художник — это тоже король в той среде, где он вырос; более того — это король с совершенно неограниченной властью, и власть опьяняет его. Таких людей порой терзает жажда господствовать, и если это господство утверждается, их радость доходит до неистовства.
Таков был Лоран; в нем, несомненно, боролись два разных человека. Казалось, две души, взаимно оспаривая право одухотворять его тело, вступили в ожесточенную борьбу, стараясь изгнать одна другую. Во власти этих противоположных дуновений несчастный терял способность судить здраво и каждый день падал без сил после победы ангела или демона, которые старались вырвать его друг у друга.
И когда он пытался анализировать самого себя, порой казалось, что он читает магическую книгу, с пугающей и ослепительной проницательностью объясняя эти таинственные заговоры, устроенные с целью завладеть им.
— Да, — говорил он Терезе, — я страдаю тем недугом, который каббалисты называли одержимостью. Два духа овладели мной. Правда ли, что один из них добрый, а другой злой? Нет, я не верю этому: тот, который пугает тебя, — скептический, резкий, страшный, творит зло только потому, что он не властен делать добро в том смысле, как он его понимает. Он хотел бы быть спокойным, философски настроенным, веселым, терпеливым; другой не допускает этого. Он хочет вести себя, как подобает доброму ангелу: хочет быть пылким, восторженным, безупречным, преданным, а так как его противник издевается над ним, отрицает все, что он говорит, и оскорбляет его, он тоже становится мрачным и жестоким, и, таким образом, два ангела, живущих во мне, в конце концов порождают демона.
На эту странную тему Лоран высказывал и писал Терезе свои прекрасные и пугающие домыслы, казавшиеся правдивыми и словно еще подтверждавшие те права на безнаказанность по отношению к ней, которые он, по-видимому, себе присвоил.
Все мучения, связанные с Лораном, которых страшилась Тереза, когда она решила стать женою Палмера, выпали ей на долю, как только она вновь стала подругой Лорана; но причиной их теперь оказался Палмер. Ужасная ревность к прошлому, худшая из всех, потому что она цепляется за все и ничего не может проверить, грызла сердце и терзала мозг несчастного художника. Воспоминание о Палмере стало для него призраком, вампиром. Он неотступно требовал от Терезы, чтобы она отдала ему отчет о всех подробностях своей жизни в Генуе и в Порто-Венере, и, когда она отказалась, он обвинил ее в том, что уже с тех пор она старалась «обмануть» его. Забывая, что в то время Тереза написала ему: «Я люблю Палмера» и что немного позже она сообщила: «Я выхожу за него замуж», он упрекал ее за то, что она никогда не выпускала из своих уверенных и коварных рук ту цепь надежды и желания, которая связывала ее с ним. Тереза положила перед ним всю их корреспонденцию, и он признал, что она честно и вовремя сказала ему все для того, чтобы отдалить его от себя. Он успокоился и согласился с тем, что она щадила его еще не остывшую страсть с исключительной деликатностью, говорила ему правду лишь постепенно и только тогда, когда он, по-видимому, готов был принять ее безболезненно, а также по мере того, как она сама начинала верить в свое будущее с Палмером. Лоран признал, что она никогда не допустила по отношению к нему ни тени лжи, даже когда она отказывалась объясниться с ним, и что вскоре после его выздоровления, когда он еще льстил себя надеждой на уже невозможное примирение, она сказала ему: «Все между нами кончено. То, что я решила и приняла для себя, — это моя тайна, и ты не имеешь права меня расспрашивать».
