Так, иногда рассуждая правильно, иногда ошибаясь, Васарис размышлял о себе, о своем положении в семинарии, о будущем.
Он довольно трезво анализировал свои взаимоотношения с семинарией, верно охарактеризовал сокровенную частицу своего «я». Но он ошибался прежде всего в том, что недооценивал влияния семинарии на самого себя. Впоследствии Васарис убедился, что влияние это было сильнее, чем он полагал. Еще больше ошибался он в своих оптимистических взглядах на будущее. И опять он слишком поздно понял, что, прежде чем решиться стать в ряды избранников церкви, должен был достигнуть полного самоотречения, полного согласия с семинарским духом и догмой, растоптать свою гордыню, свои мятежные помыслы «и чувства и мечты свои».
А он успокаивал себя заманчивым образом ксендза-патриота, ксендза-литератора, ксендза-общественного деятеля. Ему придавала смелости мысль, что прошлое его ничем не запятнано, но он не знал, чего еще потребует от него жизнь, какие испытания ждут его впереди и в каком направлении будет развиваться его характер, взгляды и способности.
К концу года Васарис совсем успокоился, окреп. На многие мучившие его вопросы он нашел тот или иной ответ. Он воздвиг целую систему обороны, которая кое-как помогала ему выдерживать испытания семинарской жизни. Он старался, как только мог, выполнять духовные упражнения, оказывал успехи выше среднего, прилежно готовился к экзаменам, а в свободное время кое-что читал, кое-что писал, тем более, что обстановка благоприятствовала этому. Теперь он был старостой комнаты, в которой спал и занимался. Между нею и коридором была еще одна проходная комната, так что, в случае необходимости, Васарис всегда успевал спрятать нелегальную книгу или рукопись. И потом долгая практика научила и его и других семинаристов различным мерам предосторожности. Во время чтения он обычно держал книгу или газету в ящике стола; вставая, можно было мгновенно и совершенно незаметно задвинуть его.
Пользуясь благоприятной обстановкой, Васарис написал за второе полугодие с десяток стихотворений, которые были напечатаны в одной из католических газет. Его литературное имя знали уже многие. Читатели ждали от него большего, чем он думал. Однако и теперь стихи у него получались вымученные, холодные, несмотря на гладкость и звучность. Они изобиловали идейными мотивами, возвышенными мыслями и обращениями к юношеству. Только раза два Васарис дал себе волю, заговорил собственным голосом, но эти стихи были проникнуты такой горечью, таким мятежным духом, что он никуда не послал их.
Часто по вечерам он глядел в окно на дремлющий сад с чувством страшной тоски и тревоги, но никогда не садился писать под таким настроением: он знал, что стихи получатся строптивые, что в них проскользнут мотивы любви к женщине. Ему было стыдно перед товарищами, перед читателями, наконец перед собой: семинарист, носит сутану, а сам пишет стишки о Женщине. Это казалось безвкусным, почти карикатурным.
Заглушая таким образом естественный в его возрасте голос сердца, он лишался возможности проявить свои лирические чувства. Его угнетала и унижала мысль, что вот он, бессильный, обиженный, не имеет права на переживания, свойственные каждому полноценному человеку. Эта мысль доводила его до полной апатии, сковывала его поэтические порывы еще сильнее, чем семинарский режим.
Правда, Васарис не ошибался, думая, что сберег непорабощенную частицу своего «я». Но он слишком мало обращал внимания на то, что стены, отгораживающие его от мира, от природы, от людей и, наконец, от собственных чувств, становились все выше и все теснее смыкались вокруг. Он не замечал грозящей ему опасности и мог задохнуться в своем затворничестве вместе со своими свободными мыслями и прекрасными намерениями.
Незнакомка, долгое время бывшая для него источником, если не жизненных, то все же достаточно сильных эмоций, в силу привычки к концу этого года превратилась в объект поклонения. Он еще не упускал случая проверить, стоит ли она на обычном месте, однако глядел на нее, будто на безжизненную статую, которая выражает высокую идею, но не исторгает из сердца волнующих чувств. Он, словно средневековый трубадур, поклонялся недоступной даме сердца, руководясь памятью о более ранних чувствах и обрядами культа.
Общение с племянницей клевишкского настоятеля имело вполне земной характер, а потому представляло опасность для духовного лица. Васарис старался покончить с этим и теперь чувствовал себя победителем. Эта победа доставила ему немалое удовлетворение и побуждала двигаться дальше по пути к священству. Но если бы он заботился не только о своем священническом, но и о поэтическом призвании, его бы весьма встревожила эта победа. Тогда бы Васарис увидел, что, уняв так жестоко первый трепет юношеского сердца, он, как семинарист, сделал шаг вперед, а как поэт — шагнул назад, если не окончательно отрекся от поэтического творчества. К счастью, и в этом он ошибался. «Победа» не была еще полной, и «опасные» встречи с прекрасной соседкой, а заодно и летняя свобода, и ветер широких просторов, и мечты на закате могли оживить его сердце.
С напряженным вниманием слушал Васарис последнее наставление духовника об искушениях приближающихся каникул.
Никогда еще он не твердил с таким искренним чувством слов напутственной молитвы, как в день окончания учебного года.
— Mitte nobis, domine, auxilium de sancto, — молился духовник, преклонив колени перед алтарем.
— Et de Sion tuere nos, — вторили семинаристы со своих скамеечек.
— Nihil pioficiat inimicus in nobis.
— Et filius iniquitatis non apponat nocere nobis.
— Ulinam dirigantur viae nostrae.
— Ad custodiendas justificationes tuas.
— Angelis suis deus mandavit de te.
— Ut custodiant te in omnibus viis tuis.
— Piocedamus in pace.
— In nomine domini. Amen.[80]
XX
Если бы Людас Васарис больше занимался своей наружностью или если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то был бы приятно удивлен переменой, которая произошла в нем за четыре года, проведенные в семинарии. Из тщедушного, болезненного мальчика он превратился в довольно красивого, стройного, высокого, хотя и худощавого юношу. Теперь сутана не болталась на нем, как на жерди, а ловко облегала стан. Поэтому, когда он по возвращении домой появился в приходском костеле, бабы-богомолки, соседи и знакомые пришли к выводу, что из Васарюкаса выйдет премиленький ксендз. А когда ему случалось бывать где-нибудь в престольные праздники, самые видные девицы, — особенно из семей, водивших знакомство с духовенством, — провожая глазами участников процессии, окидывали ласковым взглядом тонкого, высокого семинариста с меланхолическим выражением лица.
Но Людас Васарис долгое время был такого же невысокого мнения о своей наружности, как и обо всех своих свойствах и качествах. Это неверие в себя, по-видимому, было связано с самыми ранними воспоминаниями и впечатлениями детских лет, которые способствовали развитию в нем преувеличенной, почти болезненной чувствительности. Он долго помнил, как его, совсем маленького мальчика, родители водили по воскресеньям в костел, и заставляли идти по тропинке впереди. Он ощущал на себе их критические взгляды, и ему становилось неловко, он боялся сделать лишнее движение, втягивал голову в плечи, не знал, куда девать руки и как переставлять ноги. А родительские речи и вовсе добивали его.
— Господь один ведает, что вырастет из этого чадушки, — озабоченно говорила мать. — Слабенький, худенький, ни ходить-то он как следует не может, ничего…
— Дрянь вырастет, вот что! — сердито отвечал отец, уже явно обращаясь к Людукасу. — На других ребятишек любо поглядеть: веселые, проворные, бегают, стрекочут. А этот — словно старик или хворый!..
Маленький Людукас ненавидел себя и свою неловкость, но, несмотря на все старания, не мог избавиться от чувства скованности. А ведь в отсутствие родителей он был и бойким и ловким мальчиком. Но он не знал этого, потому что никто его не хвалил. Он почти никогда не слышал от своих добрых, любящих, но строгих родителей слов одобрения, поощрения, зато они не упускали случая поругать его, попрекнуть незадачливостью и мнимой никчемностью.
За первые два-три года пребывания в семинарии эта черта характера углубилась. Никогда еще Васарис не испытывал в такой степени чувства собственной никчемности, как в эти годы. Физическое и моральное пресмыкательство перед старшими, старательно культивируемая пуританская боязнь греха, убеждение в суетности человеческого существования, которую расписывали самыми черными красками, безоговорочное возвеличивание противных самой природе принципов, — все это оказалось бы непереносимым для его хрупкой комплекции, если бы не его способность прятаться в свою скорлупу, отгораживаться от окружающего, бунтовать и мечтать.
