— Вы ей записали целых шесть моргов!
— Да. А захочу — так хоть сейчас ей все запишу.
— Когда все будет ваше, тогда и запишете! — отрезал Антек.
— А чье же оно? Чье?
— Наше.
— Глуп ты, как баран! Земля моя — что мне вздумается, то с ней и сделаю.
— А может, и не сделаете!
— Ты, что ли, мне запретишь?
— Я! И мы все, а не то суд запретит! — крикнул Антек, вскипев и уже не в силах сдерживаться.
— Судом мне грозишь? Судом? Эй, заткни глотку, пока у меня терпение не лопнуло, а то пожалеешь! — закричал в свою очередь Борына, бросаясь к сыну с кулаками.
— Обидеть себя не дадим! — взвизгнула Ганка.
— И ты туда же! Принесла в приданое три морга песка да старую юбку и еще будешь рот разевать?
— А вы и этого Антеку не дали, даже той земли не дали, что мать оставила, а работаем на вас, как батраки, как волы!
— Зато урожай с трех моргов себе собираете.
— А вам обрабатываем не три, а добрых двадцать моргов!
— Что ж, коли обидно вам, ступайте, поищите, где лучше.
— Никуда не пойдем искать, здесь наша земля! Наша от дедов-прадедов! — с силой сказал Антек.
Старик посмотрел на него, словно ударить хотел, и, ничего не ответив, сел к печи. Он был зол: так разгребал кочергой уголья, что искры летели, лицо его было — красно, и волосы то и дело свисали на глаза, сверкавшие, как у дикой кошки. Он еще владел собой, но видно было, что едва сдерживается.
В комнате стало так тихо, что слышно было сопение одних, тяжелое дыхание других. Ганка, плача, укачивала пищавшего ребенка.
— Мы не против вашей женитьбы, женитесь, если хотите…
— Очень мне это важно — против вы или не против!
— Только бумагу назад возьмите, — вставила сквозь слезы Ганка.
— Замолчишь ты или нет? Скулит и скулит, как сука! — Борына с такой силой ткнул кочергой в огонь, что головешки посыпались на пол.
— А вы потише, она не девка ваша, нечего на нее орать!
— А чего она ввязывается?
— Имеет право — она своего требует! — кричал Антек все громче и громче.
— Уж если записали на Ягну шесть моргов, так все остальное перепишите на нас, — начала Магда тихо.
— Дура! Вишь ты, мою землю делить вздумала! К тебе на хлеба не пойду, не беспокойся! Вот вам и весь сказ.
— А мы не уступим. Мы хотим, чтобы было по справедливости.
— Вот возьму палку да покажу вам справедливость.
— Только троньте — так до свадьбы не доживете!
Ссора разгоралась. Отец и сын наскакивали друг на друга, стучали кулаками по столу, выкрикивали всякие угрозы и вспоминали все свои претензии и обиды. Антек так рассвирепел, что себя не помнил, каждую минуту хватал старика то за ворот, то за плечо и готов был его ударить. А старик еще крепился, отталкивал Антека, на оскорбления отвечал редко, — не хотел драки, чтобы не устраивать потехи для соседей, для всей деревни.
Обе женщины плакали, вопили, а дети ревели, в доме поднялся такой содом, что Куба и Витек прибежали со двора и заглядывали в окна. Они ничего не могли разобрать, потому что там кричали все разом, а под конец, когда уже голоса не хватало, хрипели — и слышны были только проклятия и угрозы. Ганка опять заплакала навзрыд и, прислонясь к печи, выкрикивала сквозь рыдания каким-то истошным голосом:
— Что нам теперь остается? По миру идти, побираться! О Господи Иисусе! Работали, как батраки, дни и ночи… А теперь что? Накажет вас Бог за это! Накажет! Целых шесть моргов ей… и вся одежа матери-покойницы, кораллы, все, все — кому это, — кому? Такой свинье! А, чтоб ты за нашу обиду под забором околела, чтоб тебя черви ели, потаскуха!
— Что ты сказала?! — закричал Борына, подскочив к ней.
— Сказала, что потаскуха, вся деревня это знает… весь свет!
— Ты ее задевать не смей, голову размозжу! — И он стал трясти Ганку за плечи, но Антек заслонил жену и тоже закричал:
— И я скажу, что сволочь, потаскуха, да! Спал с ней, кто хотел!
Он был вне себя и говорил все, что навертывалось на язык. Но не договорил — старик, окончательно разъяренный, ударил его по лицу с такой силой, что Антек пал головой на стеклянный шкафчик и вместе с ним грохнулся на пол. Но тотчас вскочил, весь в крови, и кинулся на отца.
Они сцепились, как бешеные собаки, метались по комнате, удapяяcь о кровати, сундуки, стены, так, что головы трещали, поднялась неописуемая суматоха, женщины пытались их растащить, но они повалились на пол и, оглушенные ненавистью и взаимными обидами, таскали один другого, душили, терзали.
К счастью, прибежали соседи и разняли их.
Антека перенесли в другую половину избы и отливали водой, — он очень ослабел от борьбы и потери крови, и лицо у него было все изрезано стеклом.
А старик ничуть не пострадал, только рубаха на груди была немного изорвана да на посиневшем от бешенства лице было несколько царапин. Он с бранью выгнал всех сбежавшихся, запер дверь в сени и сел у печки.
Но успокоиться он не мог, все вспоминал сказанное о Ягне, и точно нож ворочался у него в сердце.
"Не прощу тебе этого, пес ты этакий, никогда не прощу! — клялся он мысленно. — Это о Ягусе такие слова!"
Но лезло в голову все то, что он не раз слышал о ней раньше, что поговаривали люди уже давно, а он пропускал мимо ушей. Его кидало в жар, душно становилось и тяжело.
— Неправда это, плетут на нее завистники! — крикнул он громко, но все назойливее приходили на память людские толки. — Уж если родной сын такое говорит, отчего же чужим не брехать? — Но воспоминание жгло его, как огонь.
Юзя убрала все следы побоища, потом, хотя и с опозданием, подала на стол ужин. Но старик попробовал картофеля и положил ложку: не мог ничего проглотить.
— Лошадям корм засыпал? — спросил он у Кубы.
— А как же!
— Витек где?
— Побежал за Амброжием, — чтобы Антека посмотрел… Лицо у него вспухло, как горшок, — добавил Куба и поспешно вышел. Ночь была лунная, и он сегодня собирался в лес на охоту. — С жиру бесятся, — пробормотал он на ходу.
Борына тоже отправился в деревню, но к Ягне не зашел, хотя в окнах у них был свет: дойдя до самых дверей, повернул обратно и побрел по дороге к мельнице.
Ночь была холодная, звездная, легкий морозец сковал землю, высоко в небе стоял месяц и светил так ярко, что озеро все искрилось серебром, а от деревьев на пустые улицы ложились длинные дрожащие тени. Был уже поздний час, и огни в избах гасли, но белые стены еще резче выступали на фоне облетевших темных садов. Тишина и ночь окутали деревню, только мельница тарахтела, да монотонно журчала вода.
Мацей ходил то по одной, то по другой стороне озера, не зная, куда деваться. Он все еще не успокоился — где там! Его все сильнее мучили гнев и ненависть. Наконец, он отправился в корчму, послал за войтом и чуть не до полуночи пил, но червяка не залил, — только принял одно решение.
На другое утро он, встав рано, заглянул на половину Антека. Антек еще лежал, лицо у него было обвязано окровавленной тряпкой. Увидев отца, он немного приподнялся.
— Сейчас же убирайтесь из моего дома, чтоб духу вашего тут не было, — сказал Борына. — Хочешь воевать, судиться — так иди в суд, жалуйся на меня, требуй своего. Что для себя посеял, потом соберешь, а теперь проваливай! Чтоб глаза мои вас больше не видели! Слышишь? — гаркнул он, когда Антек сел на постели. Но Антек не ответил ни слова и начал медленно одеваться.
— Чтобы к полудню вас тут уже не было! — крикнул старик еще раз, уже из сеней.
Антек и тут промолчал, словно не слышал.
— Юзя, кликни Кубу, пусть заложит в телегу кобылу и отвезет их добро, куда хотят!
— А с Кубой что-то неладно, лежит на полатях и стонет. Говорит, что хромая нога у него сильно разболелась, никак встать не может.
— Скажите, — нога у него болит! Поваляться захотелось лодырю! — И старик сам занялся утренними хлопотами по хозяйству.
Куба, видимо, не на шутку расхворался. Несмотря на расспросы Борыны, он не говорил, что с ним, отвечал только, что болен, и так стонал, так охал, что лошади ржали, подходили к нарам, обнюхивали и лизали его лицо, а Витек беспрестанно носил ему воду в ведерке и украдкой стирал в речке какие-то окровавленные тряпки…
Хозяин ничего не замечал: он следил за тем, чтобы Антек с семьей поскорее выбрались.
И они собирались. Уже без криков, без перебранки, без сопротивления укладывали и выносили вещи, увязывали узлы. Ганке от волнения даже несколько раз делалось дурно, но Антек обливал ее водой и все торопил — только бы поскорее уйти с отцовских глаз.
Он попросил лошадь у Клемба — отцовской взять не захотел — и перевозил вещи к отцу Ганки. Его изба стояла на краю деревни, еще дальше корчмы.
Несколько почтенных мужиков, с Рохом во главе, пришли мирить отца с сыном, но ни тот, ни другой и слышать об этом не хотели.
