подумайте, милая, какой тонкой должна быть та нить. Теперь я вернусь к тем коконам, которые были оставлены на развод. Выбравшись из своих домиков, они не улетают далеко. Самка — куда крупнее, чем самец. После того как они проведут друг с другом несколько дней на свободе, самку помещают на лист бумаги, словно роженицу в постель, и она откладывает на бумагу по крайней мере пятьсот яиц. Отсюда вы можете судить, милая, что на развод много бабочек оставлять не стоит, четыре или пять пар — достаточно для потомства. Итак, шелк у нас есть, но он тесно наплетен на кокон и склеен. Снять его — совсем особое мастерство, но я и это сделаю, только чтобы угодить вам, милая. Прежде всего коконы те бросают в теплую воду, чтобы клей растворился. Затем несколькими прутьями воду принимаются перемешивать, чтобы шелковая нить накрутилась на прутья. Но сплетают в одну только шесть нитей, и пока их совсем не смотают, коконы остаются в теплой воде. Вы, конечно, и так знаете, что шелк от своей природы желтоватый, но ежели его вымыть, он становится белым. Вы, милая, конечно, смеетесь, что я учу вас вещам, которые вам и без меня хорошо известны. Но поскольку вы сами этого пожелали, то я должен подчиниться. Одного вы, пожалуй, не знаете, милая: были люди, которые попробовали добиться, чтобы простая паутина была прочней, чем шелк, и чтобы ее можно было добывать так же, как шелк. Но это оказалось слишком дорого: ведь тогда несколько тысяч пауков надо кормить мясом, — и это дело бросили. А писал ли я вам, милая, о том, что в Египте несколько тысяч яиц засовывают в горячую печь и через двадцать дней вытаскивают оттуда столько же тысяч жареных цыплят? Правда, говорят, курятина при таком способе не очень вкусная. Теперь я уже понимаю, что писать я вам должен о делах, которыми занимается дома хозяйка, но тут я останавливаюсь, потому как совсем забыл, что нахожусь в лагере. Правда, лагерь у нас — вроде как у евреев в пустыне: здесь тоже не услышишь ружейного выстрела. Так что желаю вам, милая, доброй ночи, потому как здесь неприятеля опасаться не нужно, а опасаться надо только уховерток, которые могут в ухо заползти.
PS. Вы знаете, милая, какой у нас распорядок, когда мы в городе. Вот и здесь мы живем по таким же обычаям и правилам. Нет ничего лучше твердого порядка. Твердый порядок может поддерживать у себя дома и простой человек. Но в наших краях люди, даже господского сословия, не очень к этому склонны. Но правильно ли они поступают?
62
Родошто, 11 junii 1725.
Довольно много смеялся я, милая кузина, прочитав вашу вежливую благодарность. Можно подумать, что я ее заслужил и научил вас чему-то новому. Но я должен ее принять, понимая, что ваши благодарности направлены лишь на то, чтобы я смелее открывал закрома своей учености. Иной раз совсем нелишне подбодрить человека, потому как много есть таких, кто стесняется высказывать свои мысли вслух, хотя мысли его часто могут быть лучше, чем у тех, кто эти мысли напрямик высказывает. Вы вот очень разумно мыслите, милая, когда хотите воспитывать сына и дочь так, как воспитывают своих детей там у вас, в Пере [234], французы. Правда, там, милая кузина, вы видите в основном торговцев, а надо бы посмотреть, как воспитывает своих детей благородный человек. Суть в том, что у них есть свой король, и там расцветают всякие науки и ремесла. Еще суть в том, что счастье страны состоит в добром воспитании молодежи: ведь в юности она начинает усваивать воинское дело, науки и ремесла.
В нашей несчастной стране у юношей на это нет возможностей, хотя все это им очень бы пригодилось, как в любой нации. При всем том, кажется мне, юношей все-таки можно было бы воспитывать лучше, ежели бы отцы лучше об этом заботились. Правда, многие из них сами невежественны, а слепому, как известно, трудно вести незрячего. Но когда бы они сами больше любили ученье, то и сыновей учили бы лучше, потому как хорошо воспитанный и обученный молодой человек и сына своего будет воспитывать так же. Давайте посмотрим, как воспитываются юноши у нас. Обычно, пока им не исполнится десять или одиннадцать лет, они из своей деревни никуда не уезжают, а ходят в деревенскую школу. За это время мальчик научится, конечно, читать, но вместе с чтением усвоит только мужицкие обычаи. Когда он не в школе, а дома, то дома не видит ничего иного, кроме того, что отец его семь дней в неделю пьян, не заботится о том, чтобы привить сыну благородные и христианские добрые нравы, оставляет его под присмотром прислуги, у которой юноша перенимает всякие дурные обычаи и дурную мораль, и те остаются в нем на всю жизнь. От того, что воспитывается среди мужиков, он даже не знает, дворянский ли он сын? Да и не узнает, пожалуй, никогда, разве что только оттуда, что крепостные зовут его барчуком. Двенадцати- или тринадцатилетним отсылают его в какой-нибудь коллегиум, откуда он выходит в возрасте двадцати четырех, двадцати пяти лет, в таком возрасте, в котором в других местах юноша уже хороший студент, хороший историк, знаком, насколько это требуется, с геометрией, географией, и уже хороший офицер. Ему можно доверять не только военные, но и государственные дела.
Но давайте торжественно привезем домой из коллегиума нашего двадцатипятилетнего студента и посмотрим, что он знает и умеет после стольких лет обучения, может ли своими знаниями принести пользу стране или себе. Перво-наперво студент наш думает насчет того, чтоб у него был камзол нарядный да конь хороший. Спрятав несколько своих книг и философских учебников в каком-нибудь шкафу, ездит он из деревни в деревню, навещая родню. Там он с гордостью выпаливает несколько понятий из Аристотеля, но по-латыни говорить уже стыдится, чтобы дамы не посчитали его желторотым студентиком. Что же он делает в гостях? Самый разумный его разговор — про охоту, про лошадей. Ежели он сидит за столом, то считает большим позором не напиться: ведь ежели он станет отказываться, его опять же посчитают студентиком. После обеда он, в покоях у дам или у девиц, рассуждает о том, что прочел из Вергилия или Овидия. Но чтобы уж полностью забыть школу, он считает необходимым взять двух или трех девушек из прислуги в любовницы. Объехав таким образом родственников и
