— Почему ты не хочешь, чтобы мы поженились?
— Потому что брак — это нечто совершенно другое! Едва ли нужно связывать себя на всю жизнь после одного лишь вечера, проведенного вместе, и ведь нигде не сказано, что разделивший с тобой радость разделит и горе! Брак — это склонность души, а об этом пока говорить рано! Да и нет никакой необходимости призывать вас к тому, что рано или поздно все равно совершится. Любите друг друга, пока вы молоды, а то будет поздно, любите, как птицы небесные, не думая о домашнем очаге, или как цветы, которые называются Dioecia.
— Не смей говорить так непочтительно об этой девушке! Она добра, невинна и несчастлива, и тот, кто утверждает обратное, — просто лжец. Ты видел когда-нибудь глаза более невинные, чем у нее? Разве не сама искренность звучит в ее голосе? Она достойна великой и чистой любви, не той, о какой говоришь ты, и я надеюсь, что подобные высказывания слышу от тебя в последний раз! И передай ей, что я сочту за величайшее счастье и величайшую честь предложить ей когда-нибудь, когда буду ее достоин, свою руку и сердце!
Фаландер так тряхнул головой, что его змееподобные волосы вдруг зашевелились.
— Достоин ее? Свою руку? Что ты говоришь?
— То, в чем я убежден!
— Но это ужасно! Ведь если я скажу тебе, что эта девушка не только не обладает всеми теми достоинствами, которые ты ей приписываешь, но и представляет собой нечто прямо противоположное, ты все равно мне не поверишь, и мы поссоримся!
— Обязательно поссоримся!
— Мир так переполнен ложью, что когда говоришь правду, тебе все равно не верят.
— Как же тебе верить, если ты человек без морали?
— Опять это слово! Удивительное слово — оно отвечает на все вопросы, обрывает на полуслове любые возражения, оправдывает любые ошибки, свои собственные, правда, а не чужие, повергает в прах всех противников, говорит «за» и «против», совсем как адвокат! Сегодня ты сокрушил меня этим словом, завтра я сокрушу тебя! Прощай, мне пора домой, в три часа у меня урок. Всего хорошего! Прощай!
И Реньельм остался наедине со своим обедом и своими размышлениями.
* * *
Вернувшись домой, Фаландер надел халат и туфли, словно и не ожидал, что к нему кто-нибудь придет. Однако снедавшая его душевная тревога, казалось, все время заставляла его совершать какие-то действия: он то ходил взад и вперед по комнате, то останавливался у окна и, спрятавшись за штору, глядел на улицу. Потом он подошел к зеркалу и, отстегнув воротничок, бросил его на столик возле дивана. Походив еще немного по комнате, он сел на диван, взял с подноса для визитных карточек фотографию женщины, положил ее под огромное увеличительное стекло и стал рассматривать, как рассматривают под микроскопом какой-нибудь препарат. Этому занятию он уделил довольно много времени. Услышав шаги на лестнице, он торопливо сунул фотографию на прежнее место, вскочил с дивана и уселся за письменный стол — спиной к двери. Он что-то писал и весь был поглощен своей работой, когда в дверь тихонько постучали — два коротких двойных удара.
— Войдите, — крикнул Фаландер таким тоном, каким обычно предлагают не войти, а убраться вон.
В комнату вошла молодая девушка небольшого роста, но с очень изящной фигуркой. Тонкое овальное лицо обрамляли такие светлые волосы, словно их отбелило солнце: у них был совершенно другой оттенок, нежели тот, что бывает у белокурых от природы волос. Маленький носик и красиво очерченный рот создавали причудливую игру линий ее милого лица, которые непрерывно меняли форму, как в калейдоскопе; когда, например, у нее слегка раздувались ноздри, обрисовывая розоватый хрящик, похожий на лист фиалки, то губки ее раскрывались и обнажали маленькие ровные зубки, которые, хотя и были ее собственными, казались слишком ровными и слишком белыми, чтобы не внушать кое-каких подозрений на этот счет. Ее чуть удлиненные глаза от переносицы опускались к вискам, и потому у них всегда было молящее меланхолическое выражение, которое составляло волшебный контраст с игривыми чертами нижней части лица; однако зрачки находились в постоянном движении: в один миг они сужались и становились как острие иглы, а уже в следующее мгновение широко раскрывались и смотрели так, словно это были линзы подзорной трубы.
Тем временем она вошла в комнату и заперла дверь на ключ. Фаландер по-прежнему сидел и писал.
— Ты что-то поздно сегодня, Агнес, — сказал он.
— Да, поздно, — ответила она несколько вызывающе, снимая шляпу и осматриваясь.
— Мы довольно долго засиделись вчера вечером.
— Почему бы тебе не встать и не поздороваться со мной? Ведь не так же ты устал?
— Ах, прости, совсем забыл.
— Забыл? Я заметила, что последнее время ты стал часто забываться.
— Правда? И давно ты это заметила?
— Давно? Что ты хочешь этим сказать? И сними, пожалуйста, халат и туфли!
— Видишь, дорогая, первый раз в жизни я что-то забыл, а ты говоришь: последнее время, часто! Ну разве не удивительно? А?
— Да ты издеваешься надо мной? Что с тобой происходит? Последнее время ты стал какой-то странный.
— Опять — последнее время? Почему ты все время говоришь о каком-то последнем времени? Ты же сама понимаешь, что это ложь. Зачем тебе нужно лгать?
— Так, теперь ты обвиняешь меня во лжи!
— Ну что ты. Я просто шучу.
— Думаешь, я не вижу, что я тебе надоела? Думаешь, я не видела, сколько внимания ты уделял вчера этой проститутке Женни и за весь вечер не сказал мне ни слова?
— Ты, кажется, ревнуешь?
— Я? Представь себе, нисколько! Если ты предпочитаешь ее — пожалуйста! Меня это не трогает ни в малейшей степени!
— Правда? Значит, ты не ревнуешь? Прежде это было бы весьма досадным обстоятельством.
— Прежде? Ты о чем?
— О том… очень просто… что ты мне надоела, как ты только что сама выразилась.
— Ты лжешь! Не может этого быть!
Она раздула ноздри, показала свои острые зубки и уколола глазами-иголками.
— Поговорим о чем-нибудь другом, — сказал Фаландер. — Тебе понравился Реньельм?
— Очень! Такой славный мальчик! И такой милый!
— Он по уши в тебя влюбился.
— Брось болтать!
— Но хуже всего то, что он хочет на тебе жениться.
— Пожалуйста, избавь меня от подобных глупостей.
— Но поскольку ему всего двадцать лет, он намерен подождать, пока не будет достоин тебя, как он сам выразился.
— Вот чудак!
— Он считает, что будет достоин тебя, когда станет известным артистом. А известным артистом он не станет до тех пор, пока не будет получать роли. Ты не поможешь ему раздобыть какую-нибудь роль?
Агнес покраснела и забилась в угол дивана, показав ему пару элегантных ботиков с золотыми кисточками.
— Я? Когда у меня самой нет ни одной роли? Ты опять издеваешься надо мной.
— Да, пожалуй.
— Ты дьявол, Густав! Понимаешь? Настоящий дьявол!
— Может быть. А может быть и нет. Это не так-то просто решить. И все-таки, если ты разумная девочка…
— Замолчи…
Она схватила со стола острый нож для бумаги и угрожающе замахнулась им как бы в шутку, но так, словно это было всерьез.
— Ты сегодня такая красивая, Агнес! — сказал Фаландер.
— Сегодня? Почему только сегодня? А раньше ты этого не замечал?
— Отчего же? Замечал.
— Почему ты вздыхаешь?
— Это я всегда после того, как напьюсь.
— Дай-ка я взгляну. У тебя что, болят глаза?
— Бессонная ночь, моя дорогая.
— Сейчас я уйду, и ты выспишься.
— Не уходи. Я все равно не засну.
— Мне в любом случае лучше уйти. Собственно, я и пришла только затем, чтобы сказать тебе об этом.
Голос ее стал нежным, а веки медленно опустились, словно занавес после сцены смерти одного из героев.
— Спасибо, что ты все-таки пришла сказать мне об этом, — ответил Фаландер.
Она встала и надела шляпу перед зеркалом.
— У тебя есть какие-нибудь духи? — спросила она.
— Нет, только в театре.
— Прекрати курить свою трубку; вся одежда пропахла этой мерзостью.
— Ладно, не буду.
Она наклонилась и застегнула подвязку.
— Извини! — сказала она, бросив на Фаландера умоляющий взгляд.
— А что такое? — спросил он безразлично, словно ничего не заметил.
Поскольку ответа не последовало, он собрался с духом, глубоко вздохнул и спросил:
— Куда ты идешь?
— Пойду примерить новое платье, так что можешь не беспокоиться, — ответила Агнес, как ей казалось, очень непринужденно. Но по фальшивым ноткам в ее голосе Фаландер понял, что все это заранее отрепетировано, и сказал только:
— Тогда прощай!
Она подошла, чтобы он ее поцеловал. Фаландер обнял ее и так прижал к груди, словно хотел задушить, потом поцеловал в лоб, проводил до дверей и, когда она выходила, коротко бросил:
— Прощай!
