Затем она продолжала более серьезным тоном:
— Я думала, что не делала ничего дурного, отдаваясь молодым людям, к которым у меня не было никакой склонности. Я просто хочу знать, возможна ли для меня любовь. Разве я себе не хозяйка? Кому я этим врежу? Разве я нарушаю какое-либо обещание?
Выбравшись на колею вопросов, Ламьель вскоре заставила аббата Клемана испытать опасности совсем другого рода, чем те, которых он боялся накануне. Она была удивительно нечестива. Величайшая любознательность, которая, в сущности, была ее единственной страстью, подкрепленная тем подобием импровизированного образования, которое она пыталась приобрести с первых дней совместной жизни с молодым герцогом, заставила ее изрекать вещи прямо ужасающие для молодого богослова, и на многие из них он не в состоянии был дать удовлетворительный ответ.
Ламьель, видя его замешательство, нисколько не захотела грубым образом использовать свою невольную победу; она представила себе, как безжалостно обошелся бы граф д'Обинье со своим противником, будь он на ее месте, и с удовольствием почувствовала свое превосходство.
— Вот я беседую с вами уже целый час о вещах, которые мне просто любопытны. Разве нельзя подумать, дорогой друг, что у меня самое черствое сердце в мире и что я начисто забыла своих первых благодетелей? Что поделывают мои славные дядюшка и тетушка Отмар? Проклинают ли они меня?
Аббат, которому сделалось много легче от этого возвращения к земному, рассказал ей в величайших подробностях, что Отмары ведут себя со всей присущей нормандцам осторожностью. Они предусмотрительно распустили басню, которую подсказала им Ламьель, и все в Карвиле считали, что она живет в деревне под Орлеаном и ухаживает за своей очень старой двоюродной бабушкой, стараясь обеспечить себе долю в ее завещании. Вся деревня была занята почтовым переводом на сто франков, который герцог догадался послать Отмарам из Орлеана как часть подарка, якобы полученного Ламьель от своей старой бабушки.
— Это правда, — сказала задумчиво Ламьель, — герцог был исключительно добр, так же как и герцогиня, только он был ужасно скучен.
Она с живейшим удивлением узнала, что герцог безумствует, уверив себя в своей глубокой любви к Ламьель. В поисках ее он изъездил всю Нормандию и Бретань, введенный в заблуждение письмом, которое Ламьель пометила городом ***.
Теперь герцог противится брачным намерениям матери на его счет; страсть, которую он якобы испытывает, придает ему твердость характера. Ламьель расхохоталась, как простая крестьянка.
— Герцог, говорите вы, проявляет характер! — воскликнула она. — Ах, как бы я хотела его видеть!
— Не пытайтесь увидеть его! — воскликнул аббат, не поняв чувства, охватившего девушку. — Неужели вы желаете еще сильнее огорчить герцогиню? Я слышал от тетки, что то, что она называет непокорностью своего сына, приводит ее в отчаяние. Она хочет его женить, хотя и понимает, что, едва женившись, он выйдет у нее из повиновения.
Расспросам Ламьель обо всем, что творится в родных краях, не было конца. Она уже достаточно прожила, чтобы находить прелесть в невинных воспоминаниях о своей деревне. Она узнала, что Санфен в Париже; он имел дерзость выступить вторым кандидатом в депутаты от округа ***, в который входил ***. Эти притязания были встречены таким дружным хохотом, что маленький горбун не посмел остаться на родине. По достоверным слухам, он как-то в лесу, ослепленный гневом, прицелился в господина Фронтена, помощника мэра, который пошутил над его намерением сделаться депутатом с такой фигурой.
Частые беседы, которых Ламьель удалось добиться от аббата Клемана, чрезвычайно ускорили развитие ее ума. Она высказала аббату несколько вещей, весьма далеких от его верований, и он не мог опровергнуть их убедительным образом, по крайней мере, убедительным для нее, из чего она сделала вывод не столько в силу самолюбия, сколько из уважения к характеру и добросовестности аббата, что мысли эти должны быть верны.
Аббат сказал ей:
— Человека можно узнать лишь тогда, когда его видишь каждый день и в течение долгого времени.
Ламьель в тот же вечер дала отставку маркизу де Ла-Верне и стала строить глазки Д***.
— Я беру вас, — сказала она ему, — чтобы открыто посмеяться над графом д'Обинье. Мне интересно посмотреть, как он себя покажет. Я хочу, чтобы он вкусил все прелести положения рогоносца; но кота в мешке я вам продавать не собираюсь; роль, которую я вам предназначила, может быть связана с опасностями, и вы получите свою награду лишь после первой вспышки дикой ревности, которая прорвется у моего господина и повелителя.
Обратилась она к отважному человеку. На следующий день был обед в Верьерском лесу, и Д*** натворил массу безумных вещей, чтобы доказать свою любовь к Ламьель. Граф все видел и по мрачности своего характера все преувеличил; лишь избыток бешенства помешал ему отдаться охватившей его ярости.
— Какая слава для этой маленькой нормандки! Каким доказательством моей слабости было бы драться из-за нее на дуэли!
Д*** обезумел от любви с тех пор, как глаза Ламьель стали смотреть на него благосклонно. Он пошел посоветоваться с Монрором, который, попросив его все сохранить в тайне, сказал ему, задетый несколькими неучтивыми ответами д'Обинье:
— Обойдите всех парижских шляпников: вы где-нибудь да найдете только что открывшийся магазин; велите взять там экземпляр оповещения, которое пишут в подобных случаях, проставьте внизу адрес господина Буко д'Обинье из Перигё и пошлите эту бумагу вашему сопернику. — Монрор сообщил Д***, что отец графа был торговцем шляпами.
Чтобы насладиться разъяренной физиономией графа, Д*** велел передать ему оповещение во время обеда. Граф необычайно побледнел, а потом через несколько минут сказал:
— Мне дурно, я должен выйти на свежий воздух.
Он вышел и больше в тот вечер не возвращался.
Стендаль задумал «Ламьель» еще в начале 1839 года, когда правил корректуру «Пармского монастыря». Он набросал план нового романа 9 мая 1839 года в Страсбурге; 16 мая в Париже он уже характеризовал действующих лиц романа. С 1 октября по 3 декабря в Чивита-Веккье была написана почти вся известная нам часть «Ламьель». Затем 6 января 1840 года Стендаль стал диктовать писцу весь роман сначала. Эта диктовка продолжалась до мая 1840 года, но все, что было сделано после середины января, исчезло бесследно. В 1841 и 1842 годах Стендаль иногда раскрывал свою рукопись, кое-что добавлял и исправлял. Последние записи были сделаны 13 марта 1842 года. Это были, по-видимому, последние написанные Стендалем строки: через 10 дней, 23 марта, он умер.
Стендаль не закончил роман и не успел разрешить основных вопросов, которые возникали перед ним во время работы. Он не знал, кого следует сделать главным героем — Санфена или Ламьель, как ввести в первых же главах разбойника, возлюбленного Ламьель, как избежать слишком длинной экспозиции; вся известная нам часть, вплоть до появления разбойника, казалась Стендалю только экспозицией. Многое в этом наброске не закончено, шероховато, кое-что непропорционально. Сюжетные линии обрываются, двоятся, расходятся в стороны. Герои меняют свои имена: молодой герцог называется Фэдором, Эктором и Сезаром, граф д'Обинье превращается в графа Нервенда, затем из аристократа в мещанина, герцогиня де Миоссан называется маркизой и т. д.
Некоторые несообразности в романе объясняются тем, что часть рукописей была, очевидно, утрачена. Несомненно, отдельные главы представляют собою разные черновые «слои». Так, в первой продиктованной части молодой герцог встречается с Ламьель в день своего приезда в замок, но в другой тетради он впервые видит ее на дороге после сцены с Жаном Бервилем. Санфен испытывает частые превращения: из красавца лицом — в урода, из бедняка — в богача... Это явно следы эволюции замысла, мучительных поисков наиболее точного, правильного пути.
Начало романа обещало сложную интригу, множество лиц и встреч, разнообразие сюжетных и психологических ситуации. Дороги, которые теперь никуда не ведут, были проложены по обдуманному плану, рисунок событий, как всегда, богатый и причудливый, должен был приобрести логическую ясность. Ничему этому не дано было осуществиться. Но и то, что осталось, представляет необычайный интерес не только как памятник нового этапа в творческом развитии Стендаля, но и как замечательный набросок, сделанный рукой великого художника.
Последняя часть романа (в которой Ламьель находит настоящего человека в беглом каторжнике и убийце, покоряющем ее сердце энергией, деловитостью и искренностью, и спасая его, Ламьель поджигает здание суда и погибает в огне) до нас не дошла. Известны нам только бесконечные жизненные эксперименты Ламьель, ее поиски человека и целая галерея лиц, которые должны были характеризовать эту бесцельную суету бесцветной современной жизни.
