— Эй, Пьеро, а чего это твоя мать так рано ушла?
— Куда-то опаздывает.
— А вот и врешь! Я знаю, почему ты ее отослал. Потому, что стыдишься ее. И только попробуй сказать мне, что это не так, придурок!
В драках, как правило, победителем выходил я. Я так часто дрался, что сильно окреп физически. И даже когда доставалось мне, не ныл и не жаловался, мне это почти нравилось. Ребят слабее себя никогда не задирал.
Другой тип мальчиков, который приводил меня в ярость и с которым я дрался особенно отчаянно, были хвастуны. К этим мальчикам приезжали, как правило, миловидные, нарядно одетые мамы. Когда тебе шестнадцать или семнадцать и ты гордишься такой мамой, тебе хочется, чтобы все видели тебя с ней, и вот они гордо прогуливали своих мам по двору, держа их под ручку и кривляясь и пыжась так, что меня начинало тошнить.
Я улучал момент и набрасывался на хвастуна.
— Ты что это расхаживаешь тут, как цапля на параде, а, обезьяна? Можно подумать, твоя мамаша одевается по моде. Да она о ней и представления не имеет! Моя была куда красивее, наряднее и благороднее. И носила настоящие драгоценности, а не подделки, как твоя! Тьфу, прямо смотреть противно! С первого взгляда каждому дураку ясно — подделка она и есть подделка!
В большинстве случаев хвастун, не дождавшись конца этой обличительной фразы, кидался па меня и бил по лицу. Я дрался отчаянно, кусался, лягался, использовал и ногти, и колени, а в груди моей поднималась волна яростной радости, и мне казалось, что сейчас я колочу всех матерей, которые осмелились быть привлекательнее моей мамы.
Я не мог сдержаться, это странное, неудержимое чувство гнева начало пробуждаться во мне, как только умерла мать, лет в одиннадцать. В одиннадцать вы еще не понимаете, что значит смерть, не в состоянии принять ее. Вот если какой-нибудь старик умирает, тогда другое дело. Но моя мама, такая молодая, ангел доброты и красоты, как может она умереть?..
Из-за этих бесконечных драк жизнь моя круто переломилась.
Тот парень был с претензией, страшно гордился, что ему уже девятнадцать, заносился и оттого, что прекрасно успевает по математике. Он был высокий, очень высокий и сильный, хотя при этом не очень преуспевал в играх, был отъявленным зубрилой. И вот однажды во вторник он позволил себе лишнее. К нему приехала мать — высокая, тоненькая, в белом платье в синий горошек. Точь-в-точь такое было у моей мамы. Нарочно не придумаешь! Еще на ней была кокетливая шляпка с вуалью, за белой тончайшей сеточкой таинственно сверкали огромные черные глаза.
И вот этот детина начал прогуливаться с ней по двору под ручку: взад-вперед, туда-сюда, ну прямо как маятник мотался. И еще они все время целовались, как любовники какие-то, а не мать с сыном!
Наконец он остался один, и я приступил к делу.
— Ты, конечно, восьмое чудо света, это мы знаем. Тебе прямо в цирке выступать. Вот уж не ожидал.
— Да что с тобой, Анри?
— Со мной? Ничего особенного. Просто хотел тебе сказать, что ты выставляешь свою мамашу, точно медведя в цирке. Нашел чем хвалиться. Да твоя мать просто барахло по сравнению с моей. А манеры у нее, как у шлюхи, которых я видел на бульваре летом.
— А ну, бери свои слова обратно, и немедленно, иначе так разукрашу, что себя не узнаешь. Ты же знаешь, рука у меня тяжелая. Извинись!
— Ага! Хочешь отвертеться! Не выйдет! Я знаю, что ты сильней меня, так что давай устроим дуэль. Драться будем на циркулях. Иди за своим, я свой тоже сейчас притащу. Если ты не дерьмо и не трус, жду тебя через пять минут за туалетами.
— Буду там.
Через несколько минут он рухнул на землю. В груди под сердцем у него застрял мой циркуль.
Мне было семнадцать. Чиновник из магистрата, где разбиралось дело, посоветовал отцу отправить меня служить на флот, только так можно было избежать суда. И вот я дал подписку на три года.
Отец не ругал и не упрекал меня за этот серьезный проступок.
— Насколько я понял, Анри, — сказал он, — это ведь именно ты предложил драться на циркулях, потому что знал, что противник слабее тебя?
— Да, папа.
— И видишь, какие неприятные последствия. Только подумай, как бы огорчилась мама, будь она жива.
— Не думаю, что я бы ее огорчил.
— Почему же, Анри?
— Я дрался за нее.
— Не понимаю,
— Не выношу, когда эти дураки похваляются своими мамашами!
— Знаешь, что я скажу тебе, Анри? Это вовсе не за нее ты дрался. И раньше тоже. Не любовь тому причиной, а твой эгоизм. Раз судьба отняла у тебя мать, ты хочешь, чтобы и у других мальчиков матерей не было. И если бы ты обладал сердцем твоей матери, то радовался бы, видя счастье других. А теперь сам себя наказал на целых три года, легкими эти годы не будут. И я тоже наказан — сын мой будет вдали от меня. — И тут он произнес слова, которые накрепко врезались мне в память: — И знаешь, что еще, мой дорогой мальчик, осиротеть можно в любом возрасте, в любом… Помни это.
Дисциплина в те годы на флоте была железная. Рядовые делились на шесть категорий, согласно уровню образования. Я получил высшую, шестую. И никак не мог понять, почему мне следует слепо и беспрекословно подчиняться старшине, человеку гораздо более низкого интеллектуального уровня.
Сразу же начались неприятности. Я просто не в силах был подчиняться бессмысленным приказам. Отказался ходить на специальные курсы и сразу же попал в разряд «эстрассе» — самых неряшливых, никчемных и неумелых.
Нас заставляли делать всю грязную, скучную и дурацкую работу: чистить картошку, мыть палубу, драить и скрести медные детали, разгребать уголь и так далее.
— Чего это вы, черти, спрятались здесь за трубой?
— Мы только что закончили мыть палубу, старшина.
— Ах, закончили! Ладно. Тогда начнете сначала. Но только на этот раз отсюда к корме, а если будете только грязь развозить, я вам пропишу пилюлю!
Французский моряк — парень видный, любо-дорого поглядеть. Блуза с широким отложным воротником, шапочка с помпоном, плоская, как блин, и форма сидит, как влитая. Но нам категорически запрещалось подгонять на себя форму. Чем неряшливее и небрежней мы были одеты, тем, похоже, довольнее был старшина.
А свободное время? Когда корабль заходил в гавань, мы шли на берег и проводили ночь в городе. И куда, как вы думаете, мы шли? Ну, конечно, в бордель. Зайдя туда с приятелем или двумя, я в момент улаживал дело. Каждый получал свою шлюху, мало того, что бесплатно, часто девочки совали нам мелкие купюры или угощали спиртным и чем-нибудь вкусненьким.
Наказывали нас часто. Пятнадцать дней карцера, потом тридцать. Как-то раз в отместку коку, который экономил на нас мясо и держал на одной картошке, мы украли с камбуза целую баранью ногу — выудили ее крюком, который на леске пропустили через трубу над плитой, а потом съели в укромном уголке, в угольном бункере. В результате каждый получил по полтора месяца заключения в военной тюрьме.
Из-за матросской шапочки довелось мне предстать перед трибуналом. Обвинение: порча государственного имущества.
Каждый моряк на флоте старался изменить форму шапочки. Сначала ее мочили в воде, затем втроем растягивали как можно сильнее, чтобы потом, вставив внутрь китовый ус в виде распорки, добиться плоской, как блин, формы. Чем более плоским был этот блин, тем считалось шикарнее. Сверху этот блин украшал яркий, морковного цвета, помпон, который подрезали ножницами. В городе среди девушек существовало поверье — прикосновение к помпону приносит удачу. Мы, конечно же, позволяли им трогать свои помпоны, а платой служил поцелуй.
Особенно невзлюбил меня боцман — жирная, тупоголовая скотина. Он ни на миг не оставлял меня в покое, терзал и днем, и ночью. Несколько раз я сбегал на берег без пропуска, но не более чем на пять дней и двадцать три часа; если моряк отсутствовал шесть дней, он считался дезертиром. Раз в Ницце я едва им не стал. Проводил ночь с шикарной девчонкой и проснулся поздно. До окончательного срока явки на судно оставался всего час. Кое-как одевшись, я пустился бежать, высматривая по дороге фараона, который мог бы меня арестовать. Увидев наконец одного, подскочил к нему и попросил меня арестовать. Фараон оказался толстым, добродушным симпатягой.
— Да ладно тебе, парень, не паникуй! Ступай себе спокойненько на свой корабль и расскажи, как было дело. Они поймут, молодыми, что ли, не были?..
Я пытался объяснить ему: еще час, и меня запишут в дезертиры, но бесполезно, он и слушать не хотел. Тогда я поднял камень и запустил им в витрину. Затем обернулся к фараону и сказал:
— Если вы не арестуете меня немедленно, разобью окно на втором этаже!
— Вот ненормальный! Ладно, идем, парень.
Но в дисциплинарную тюрьму я попал не за это, а за то, что пытался переделать свою шапочку. Дисциплинарный батальон славился своими традициями. Каждый вновь прибывший отдавался на суд «старикам», они должны были выяснить, настоящий ли ты парень. Доказать это можно было, побив двух-трех «стариков». Впрочем, в школе я прошел хорошую тренировку. Во время второй драки, когда мне разбили губу, а нос превратили в кровавое месиво, «старики» остановили испытание. Я заслужил право быть с ними на равных.
