Как звучал и что представлял собой этот язык - передать очень трудно. Каждый моряк знает две дюжины английских слов, которых не знает другой. И на борту корабля происходит постоянный обмен этих сведений. Таким путем каждый моряк за короткое время узнает до двухсот слов. Двести английских слов, и при этом числа, названия дней и месяцев, дают возможность выразить достаточно ясно все то, что связано с кругом матросских обязанностей. При таком запасе слов, разумеется, нельзя читать английских книг, а тем более английских газет. Но надо сознаться, что ни один европейский язык не дает своим ученикам возможности так быстро и легко применить его к жизни.
Прошло несколько дней, пока я понял язык «Иорикки» и сам научился выражаться на этом языке. Если бы я произносил слова так, как произношу их со времен моих мокрых пеленок, никто на «Иорикке», исключая шкипера, не понял бы меня и вряд ли мне поверили бы, что я говорю по-английски.
Каково происхождение языка на «Иорикке» и на других кораблях смерти?
Смешение языков на кораблях создает необходимость в едином общем языке. Так как всякий моряк, плавающий хотя бы несколько недель на корабле, знает десяток английских слов, которые он переносит с собой на другой корабль, то само собой выходит так, что и команда и обращение на корабле устанавливается на английском языке.
Вот, например, слово first-mate означает «первый офицер».
На примере этого слова можно изучить историю развития языка, как она сложилась не только на «Иорикке», но и у всех народов, с древнейших времен.
Mate произносится в западной части Лондона совершенно иначе, чем в восточной, а американец восемьдесят процентов слов произносит иначе, чем англичанин. Многие слова он и пишет иначе и употребляет их в другом смысле, чем англичане.
Наш плотник никогда не слышал в Англии слова first-mate, а перенял его от одного шведа, который в свою очередь заимствовал его у моряка из восточной части Лондона. Швед уже сам произносил это слово неправильно, кроме того, он слышал его на отвратительном cockney - диалекте, который, однако, принимал за правильное и единственно верное произношение, так как позаимствовал его у настоящего англичанина. Как произносил это слово наш плотник - легко себе представить.
Итак, слово first-mate проходит все звуковые стадии, какие только способен воспроизвести человек: first-moat, furst-meit, forst-miet, fisst-maat и т. д., именно столько стадий, сколько людей находится на «Иорикке». Через короткое время различные вариации в произношении сглаживаются и создается единое произношение, в котором можно найти сочетание всего разнообразия произношений, но в смягченной форме. Всякий вновь попадающий на пароход, будь он даже профессором фонетики в Оксфордском университете, станет произносить это слово на языке «Иорикки». Особенно же если ему придется передать приказ, что first-mate желает видеть вас у себя, потому что повтори он этот приказ не на языке «Иорикки», вы все равно его не поймете. Профессор через некоторое время уже не замечает, что произносит слова на языке «Иорикки», потому что слышит их только в этом произношении. От гласных букв в таких преобразованных словах остается очень мало, зато остается достаточно согласных, и слово в конце концов все же можно понять. Благодаря этому язык остается в своей основе английским и может быть перенесен на всякий другой корабль. Не будь книгопечатания, у нас было бы столько же самостоятельных языков, сколько диалектов. Не будь у американцев тождественного с англичанами литературного языка, языки обоих этих народов были бы теперь столь же различны, как языки голландцев и немцев.
Моряк, поскольку речь идет об языке, никогда не окажется в затруднении. К каким бы берегам его ни занесло, он всегда сможет ориентироваться и объясниться. А для того, кто пожил на «Иорикке» и смог ее пережить, - не существует ничего страшного, нет ничего невозможного.
Станислава только я и кочегар называли Станиславом или Лавским. Все остальные, и офицеры и инженеры, звали его «поляком». Большинство матросов из экипажа звали по национальности. «Эй, испанец, русский, голландец!» И это была горькая ирония судьбы, Их нация отреклась от них и выбросила их из своей среды. На «Иорикке» же их нация составляла всю их индивидуальность. Каждый поступающий на корабль отводится к консулу, к консулу того государства, под флагом которого плавает корабль. Консул должен утвердить и зарегистрировать его поступление. Он проверяет документы моряка, и если они ему не понравятся, отказывается от регистрации и человек не может поступить на корабль. Набор моряков производится в гавани, и без утверждения консула моряк не может поступить на корабль.
Таким путем «Иорикка» никогда не получила бы ни одного человека, может быть, даже ни одного инженера и офицера, потому что тот, у кого бумаги были в порядке, обходил «Иорикку» за десять миль. «Иорикка» компрометировала лучшие документы. Человек, попавший на «Иорикку», должен был год или два поплавать на разных полу-«Иорикках», прежде чем показаться на глаза шкиперу порядочного корабля. Но даже и на полу-«Иорикке» шкипер принимал такого моряка с большим недоверием.
–Вы плавали на «Иорикке»? Кто же после этого возьмет вас на свой корабль? В чем вы провинились?
–Я не мог получить другого корабля и пошел на «Иорикку», на один только рейс.
–Я бы не хотел иметь тяжбы с полицией или с консулами. Мне очень не хотелось бы, чтобы потом говорили, что на моем корабле арестован убийца, которого требуют в Буэнос-Айрес.
–Но, шкипер, как вы можете это говорить? Я вполне честный человек.
–Да, но вы с «Иорикки». Не могу же я требовать, чтобы вы представили мне из всех стран земли полицейские удостоверения о вашей благонадежности. Вот вам два шиллинга на хороший ужин, но взять вас к себе на корабль я не могу. Попробуйте устроиться на какой-нибудь другой корабль, ведь их здесь такое множество. Пойдите-ка вон к тому итальянцу. Может быть, он не так строг.
Шкипер «Иорикки» не мог показаться у консула ни с одним матросом своего экипажа. Даже со своим первым офицером. И я бы нисколько не удивился, если бы он и сам не мог показаться у консула без того, чтобы консул, поднеся к уху телефонную трубку, не сказал бы ему: «Садитесь, пожалуйста, господин капитан, одну минуту, и я к вашим услугам».
Этих услуг шкипер вряд ли стал бы дожидаться. Он, наверно, сделал бы нечто другое: скорей на автомобиль - и на «Иорикку», поднял бы якорь и умчался бы на ста девяноста пяти парах с завинченными слезными железами.
«Иорикка» набирала своих людей почти на ходу. Они входили на корабль, когда флаг был уже поднят и лоцман уже был на борту. Ни один консул на свете не мог бы потребовать, чтобы шкипер остановил корабль и привел к нему новичка, которого он взял на борт: еще меньше могли потребовать этого власти в гавани. До отхода из гавани нельзя было взять на корабль нового человека, потому что, во-первых, никто не являлся, а во-вторых, нельзя было предвидеть заранее, что один или два человека из экипажа перепьются и останутся в порту. Это можно было заметить только после лоцманского свистка, когда корабль отчаливал, а на борту недоставало человека.
Редко на «Иорикке» открывали свое настоящее имя и национальность. Так же редко можно было узнать, под каким именем и национальностью люди принимались на корабль. Как только появлялся новый человек, первый офицер, либо инженер, либо кто-нибудь из команды, первый, у кого было до него какое-нибудь дело, спрашивал:
–Как вас зовут?
И следовал ответ:
–Я - датчанин.
Этим ответом он отвечал на два вопроса. И с этого момента все звали его только датчанином. Спрашивать больше считали излишним. Все отлично знали, что «датчанин» - это ложь, и никому не хотелось давать повода обманывать себя еще больше. Если не хочешь, чтобы тебе лгали, - не спрашивай.
Стоя на рейде в один мглистый вечер, мы со Станиславом, чтобы скоротать время, стали рассказывать друг другу свои истории. То, что я ему рассказал, было сплошной выдумкой. Рассказал ли он мне свою настоящую историю, я не знаю. Да и как мне это узнать? Ведь я не знаю даже, действительно ли трава зеленая или это только обман моего зрения.
Но по многим признакам, можно думать, что история, рассказанная мне Станиславом, вполне соответствовала действительности: она слишком походила на истории всех тех, кто плавал на кораблях смерти.
Его имя, которое я, как и всю историю его жизни, обещал не выдавать на корабле, было Станислав Козловский. Он родился в Познани и до четырнадцатилетнего возраста посещал школу. Сказки об индейцах и моряках увлекли его, он убежал из дому, пробрался в Штеттин, спрятался там на датском рыбацком катере и уехал на нем на остров Фюн. Рыбаки нашли его на своем катере полузамерзшим и еле живым от голода. Он сказал, что он из Данцига, причем присвоил себе имя хозяина книжной лавки, в которой покупал свои морские истории. Он рассказал рыбакам, что он сирота и что люди, взявшие его на воспитание, так дурно с ним обращались и так его били, что однажды он бросился в море, чтобы умереть. Но так как он умел плавать, то вынырнул из воды и, доплыв до катера, спрятался на нем. Свой рассказ он заключил словами:
