– На редкость удачно, Динни, – рассказывала она. – Фасад выходит на юг, есть гараж, конюшня на два стойла, хороший сад, службы, центральное отопление, – словом, все что надо. Он собирается переехать в конце мая. Крыша – старая, черепичная; поэтому я посоветовала ему выкрасить ставни в светло-серый цвет. Дом в самом деле очень удобный и просторный.
– Послушать тебя, так он просто сказочный. Надеюсь, теперь ты будешь ездить на службу туда, а не в Темпл?
– Да. Дорнфорд решил перебраться не то в Пемпкорт, не то в Брик Билдингс, – не помню точно. Знаешь, Динни, я просто удивляюсь; как это его не объявили моим соответчиком. Я вижусь с ним гораздо чаще, чем с Тони.
Больше о «деле» речь не заходила. Оно, вероятно, должно было слушаться одним из первых, сразу после неопротестованных исков, и в Конда форде царило затишье перед бурей.
К этой теме вернулись лишь в воскресенье, после завтрака, когда Дорнфорд спросил:
– Вы будете в суде на слушании дела вашей сестры, Динни?
– Я должна быть.
– Боюсь, что вы придёте в ярость. Обвинение поддерживает Брок, а он, если захочет, доймёт кого угодно, особенно когда сталкивался с явным запирательством, как в данном случае. Потому его и выбрали. Клер придётся крепко взять себя в руки.
Динни вспомнила, как "очень молодой" Роджер говорил ей, что предпочёл бы видеть на месте Клер её.
– Надеюсь, вы ей это внушите?
– Я предварительно выслушаю её показания и устрою репетицию перекрёстного допроса. Но угадать, как Броу повернёт дело, – невозможно.
– А вы сами придёте на суд?
– Если смогу. Но шансов мало, – вероятно, буду занят.
– Долго протянется разбирательство?
– Боюсь, что несколько дней.
Динни вздохнула.
– Бедный отец! А у Клер надёжный защитник?
– Да. Инстон. Но ему сильно помешает её нежелание рассказать о том, что произошло на Цейлоне.
– Вы же знаете, решение Клер окончательно. Она об этом не скажет.
– Разделяю её чувства, но боюсь, что это всё погубит.
– И пускай, – возразила Динни. – Я хочу, чтобы она стала свободной. А больше всего мне жаль Тони Крума.
– Почему?
– Он – единственный из трёх, который любит.
– Понятно, – отозвался Дорнфорд и умолк. Динни стало жаль его.
– Вы не прочь прогуляться?
– С восторгом!
– Мы пойдём лесом, и я покажу вам место, где Черрел убил вепря и завоевал наследницу де Канфоров, как гласит наш геральдический герб. А у вас в Шропшире тоже есть фамильные легенды?
– Конечно, есть, но ведь поместье ушло от нас. Его продали после смерти моего отца: нас было шестеро, а денег – ни пенса.
– Ох, как это ужасно, когда семья лишается своих корней! – вздохнула Динни.
Дорнфорд улыбнулся:
– "Живой осел лучше мёртвого льва".
Они шли через рощу, и он описывал ей свой новый дом, ловко выспрашивая девушку о её вкусах.
Наконец они выбрались на осевшую дорогу, которая вела к холму, заросшему боярышником.
– Вот это место. Здесь тогда, наверно, был дремучий лес. В детстве мы устраивали тут пикники.
Дорнфорд глубоко втянул в себя воздух.
– Настоящий английский пейзаж – ничто не бросается в глаза и все бесконечно прекрасно.
– Чарующий вид!
– Верно сказано.
Он расстелил свой дождевик на склоне холма:
– Садитесь и покурим.
Динни села:
– Вы сами тоже садитесь рядом, – земля ещё сырая.
Он сидел подле неё, обхватив руками колени и тихо попыхивая трубкой, а девушка думала: "Если не считать дяди Эдриена, впервые вижу такого сдержанного и деликатного человека".
– Было бы совсем замечательно, если бы ещё выскочил вепрь, – сказал Дорнфорд.
– "Член парламента убивает вепря у подножья Чилтернских холмов", поддразнила его Динни, но воздержалась прибавить: "И завоёвывает сердце дамы".
– Как ветер клонит дрок! Ещё три недели, и все здесь зазеленеет.
Сейчас самое лучшее время года. Впрочем, нет, – бабье лето, наверно, ещё лучше. А вам какая пора по душе, Динни?
– Когда всё цветёт.
– Гм… И ещё жатва. Бескрайние хлеба, должно быть, – великолепное зрелище.
– Они как раз поспели, когда разразилась война. За два дня до её начала мы устроили здесь пикник и смотрели, как всходит луна. Как вы думаете, мистер Дорнфорд, многие ли из тех, кто воевал, действительно сражались за Англию?
– Практически – все. Кто за тот или иной уголок страны, кто просто за улицы, автобусы и запах жареной рыбы. Я лично дрался за Шрусбери и Оксфорд. Кстати, меня зовут Юстейс.
– Запомню. А теперь, пожалуй, пойдём, а то опоздаем к чаю.
Всю дорогу домой их разговор сводился к певчим птицам и названиям растений.
– Благодарю за прогулку, – сказал Дорнфорд.
– Я тоже прошлась с удовольствием.
Эта прогулка как-то очень успокоительно подействовала на Динни.
Выходит, с ним можно говорить и не касаясь любовной темы.
В понедельник на пасху ветер дул с юго-запада. Дорнфорд целый час мирно репетировал с Клер её роль на суде, а затем, невзирая на дождь, отправился с ней кататься верхом. Динни потратила утро, подготовляя дом к весенней уборке и чистке мебели на то время, когда семья будет в городе. Её родители собирались остановиться на Маунт-стрит, она сама с Клер – у Флёр. После завтрака она совершила с генералом обход нового свинарника, постройка которого затягивалась, так как местный подрядчик не торопил своих рабочих, стремясь занять их здесь как можно дольше. Только после чая Динни осталась наедине с Дорнфордом.
– Ну, – объявил он, – думаю, что ваша сестра справится, если, конечно, сумеет сохранить самообладание.
– Клер бывает подчас очень резкой.
– Плохо. Адвокаты не любят, когда их срезает непосвящённый, да ещё в присутствии их же коллег. Судьи тоже не любят.
– Да, но её не заставишь плясать под чужую дудку.
– Восставать против освящённых веками институтов – неразумно: они слишком хорошо защищены.
– Да, – со вздохом согласилась Динни. – Все в руках богов.
– А они у них чертовски скользкие. Не подарите ли мне вашу фотографию? Лучше такую, где вы сняты девочкой.
– Надо посмотреть, что у нас сохранилось. Боюсь, одни любительские снимки. Впрочем, кажется, есть один, на котором мой нос не слишком вздёрнут.
Она подошла к комоду, вытащила один из ящиков и поставила его на бильярдный стол:
– Семейная фототека. Выбирайте!
Он встал рядом с ней, и они начали пересматривать снимки.
– Я лазила сюда много раз, поэтому моих карточек осталось мало.
– Это ваш брат?
– Да. А вот это он снялся, когда уходил на фронт. Это Клер за неделю до свадьбы. А вот я – видите, с распущенными волосами. Меня снял отец в первую послевоенную весну, когда вернулся домой.
– Вам тогда было тринадцать?
– Почти четырнадцать. Предполагается, что я здесь похожа на Жанну дгАрк, внимающую неземным голосам.
– Очаровательная фотография! Я отдам её увеличить.
Дорнфорд поднёс карточку к свету. Динни была снята на ней в три четверти, с лицом, повёрнутым к ветвям цветущего фруктового дерева. Снимок дышал жизнью: солнечный свет заливал цветы и волосы Динни, распущенные и доходящие ей до талии.
– Посмотрите, какой у меня восхищённый вид, – сказала девушка. – На дереве, наверно, сидела кошка.
Дорнфорд положил карточку в карман и опять нагнулся над столом.
– А эту? – осведомился он. – Можно мне взять обе?
На втором снимке Динни была уже постарше, но все ещё с косами и круглым личиком; руки её были сложены, голова чуть-чуть опущена, а глаза подняты кверху.
– К сожалению, нельзя. Я не знала, что она здесь.
Это была точно такая же карточка, какую она в своё время послала Уилфриду.
Дорнфорд кивнул, и девушка почувствовала, что он интуитивно догадался о причине отказа. Она смутилась и сказала:
– Впрочем, почему бы нет? Берите. Теперь это не имеет значения.
И вложила карточку ему в руку.
Когда во вторник утром Дорнфорд и Клер уехали, Динни посидела над картой, вывела автомобиль и отправилась в Беблок-хайт. Водить машину она не любила, но её тревожила мысль о Тони Круме, которому в прошлую субботу не удалось, как обычно, взглянуть на Клер. На двадцать пять миль у неё ушло больше часа. Она оставила машину у гостиницы, где ей сообщили, что мистер Крум, видимо, у себя в коттедже, и пошла пешком. Тони, в одной рубашке, красил деревянные стены своей низкой гостиной. Ещё с порога Динни заметила, как заходила у него в зубах трубка.
– Что-нибудь с Клер? – выпалил он.
– Ничего. Просто мне захотелось взглянуть, как вы устроились.
– Очень мило с вашей стороны! А я все тружусь.
– Вижу.
– Клер любит зеленоватый цвет, как у утиных яиц. Эта окраска – г самая близкая к нему, какую я смог достать.
– Она как раз в тон потолочинам.
Крум, глядя мимо неё, сказал:
– Не верю, что Клер когда-нибудь поселится здесь со мной, но не могу не мечтать об этом, иначе жизнь теряет и цель, и смысл.
