Уже занимался рассвет, а Огюстен все говорил – то была, наверное, самая длинная речь, какую я от него слышал; и когда в первых проблесках зари свет лампы стал бледнеть, а предметы обрели очертания, он подошел к окошку, чтобы освежиться ледяным утренним воздухом. Мне видно было его мертвенно бледное угловатое лицо, которое страдальческой маской рисовалось на фоне неба, слабо освещенного неверными лучами рассвета. Он был в темном, и вся его фигура казалась как бы уменьшенной, ссохшейся, если можно так сказать, съеженной – характерная черта внешности людей, которым приходится много работать, но не приходится действовать; и, хотя Огюстен не поддавался усталости, он потянулся, вскинув свои худые руки, словно рабочий, проснувшийся от пенья петуха, чтобы снова приняться за работу, прерванную лишь на время ночного сна.
– Спите, – сказал он мне. – И без того я злоупотребил вашей готовностью меня слушать. Позвольте мне только остаться еще на час.
И он сел за письменный стол и принялся за работу, которую должен был кончить в то же утро.
Я не расслышал, как он выходил из комнаты. Он выскользнул бесшумно, так что, проснувшись, я подумал было, что суровая и трогательная повесть, мораль которой прямым образом касалась меня, привиделась мне во сне.
Огюстен вернулся еще до полудня.
– Я свободен нынче, – сказал он сияя, – и воспользуюсь этим, чтобы съездить домой. Погода прескверная: в силах вы ехать со мною?
Я не видел Мадлен несколько дней. Поскольку теперь я хватался за любой повод отложить встречу, от которой не ждал ничего, кроме мучительных недоразумений и тягостных проявлений обидчивости, я сказал Огюстену:
– Сегодня ничто не удерживает меня в Париже, и я в вашем распоряжении.
Дом, в котором жил Огюстен, стоял особняком на самом краю деревни, и сразу за ним начинались поля. Дом был очень невелик, его украшали зеленые ставни и шпалеры между окон – все было опрятно, незатейливо, скромно, как сам хозяин, но без малейших признаков комфорта, что в холостяцком жилье Огюстена ровно ни о чем не говорило бы, но в доме супружеской четы явно изобличало стесненность в средствах. Жена его была, как он и говорил, чрезвычайно приятная молодая женщина; я даже удивился, найдя ее куда миловиднее, чем предполагал, исходя из воззрений Огюстена на внешнюю привлекательность. Она с радостным удивлением бросилась на шею мужу, которого не ожидала в тот день, и с милым смущением захваченной врасплох хозяйки предложила мне полюбоваться садиком, где едва зацвели гиацинты.
Погода стояла холодная. Мне было невесело. Какая-то печать уныния, свойственная и пейзажу, и времени года, явная бедность, сквозившая во всем, что я видел, нерадостные мысли о том, чего увидеть нельзя было, но что угадывалось за видимостью, скука долгого дождливого дня, который трудно было скоротать в такой обстановке, отнюдь не располагавшей к непринужденной свободе, – все сковывало меня холодом. Из окон, помнится, виднелись две большие ветряные мельницы, она высились над оградою, и серые их крылья, прочерченные темными поперечинами, непрерывно вращались, утомляя глаза сонным однообразием своего движения. Огюстен сам занялся бесконечными домашними делами и хлопотами по хозяйству, из чего я заключил, что жена его едва ли пользовалась постоянной помощью служанки, а может быть, и вовсе обходилась без служанки; во всяком случае, многое муж и жена делали собственноручно. Огюстен заботливо осведомился, что требуется сделать по хозяйству на завтра, на ближайшие дни.
– Ты знаешь, – сказал он жене, – я вернусь не раньше воскресенья.
Он заглянул в дровяной сарай: пиленые дрова были на исходе.
– Простите, я покину вас на четверть часа, – сказал он.
Он снял сюртук, взял пилу и принялся за работу. Я предложил ему помощь; он не отказался, сказав просто:
– Очень рад, дорогой друг, вдвоем мы управимся скорее.
Я вложил все самолюбие в эту работу, в которой был крайне неловок. Через пять минут я выбился из сил, но Огюстен, казалось, ничего не замечал, и я лишь тогда в последний раз провел пилой, когда кончил сам Огюстен. Мне случалось в своей жизни выполнять дела куда серьезнее, но ни одно не доставило мне столько истинной радости. Благодаря этому незначительному физическому усилию я постиг, чего стоит сознательная воля и чего можно добиться, напрягая ее, в сфере чисто нравственной.
К вечеру немного прояснилось, и мы отправились на прогулку. Скользкая тропинка, проложенная по вырубке, вела к большому лесу, который по-зимнему хмуро темнел вдоль горизонта. В противоположной стороне сквозь сероватый туман проступала раскинутая по котловине и туго сжатая холмами громада города, беспорядочная и дымная, кажущаяся еще больше благодаря предместьям. Вся местность была изрезана дорогами; они сходились к этой огромной окружности, точно спицы колеса к ступице, и отовсюду доносились звяканье бубенцов на лошадиных сбруях, скрип тяжелых возов, хлопанье бичей, грубые голоса. Здесь проходила та унылая пограничная полоса, которая через неприглядные пригороды открывает путь в кипучий водоворот Парижа.
– Все, что вы видите, не радует глаз, – говорил Огюстен, – но что поделаешь? Нужно помнить, что это не загородная резиденция, а просто временное пристанище.
Мы вернулись с наступлением сумерек – служебные обязанности требовали возвращения Огюстена в Париж тем же вечером. Нам пришлось добираться пешком по слякоти дорог до стоянки дилижанса, который должен был доставить нас в Париж. По пути Огюстен снова заговорил о своих надеждах; слова «моя жена» он произносил со спокойной уверенностью, которая заставляла забывать о терниях его карьеры и звучала в моих ушах самым совершенным выражением счастья.
Я проводил Огюстена не до его жилища, находившегося в той части Парижа, которую он именовал кварталом книг, а до особняка, принадлежавшего влиятельному лицу, у которого он служил секретарем, как я уже говорил. Он позвонил с непринужденностью человека, который привык чувствовать себя здесь почти как дома, и, когда я смотрел, как он проходит по чопорно-торжественному парадному двору, неспешно поднимается по ступеням главного входа и исчезает в вестибюле миниатюрного дворца, я понял лучше, чем когда бы то ни было, почему этот худощавый молодой человек со скромным и решительным видом ни в коем случае не будет ничьим слугою, и передо мною четко вычертился его жизненный путь.
Я вернулся домой не столько удрученный тайными ранами друга, в которые только что вложил персты, сколько униженный собственным бессилием мешавшим мне извлечь из виденного практический урок. У себя в комнате я застал Оливье; он ждал меня, и вид у него был скучающий и усталый.
– Я только что от Огюстена, – сказал я.
Оливье оглядел мой костюм, забрызганный грязью, и так как мина у него была такая, словно он недоумевает, откуда я мог возвратиться в подобном состоянии, я счел нужным пояснить:
– Огюстен женился.
– Женился! – повторил Оливье. – Сей господин женился!
– Почему бы и нет?
– Ну, разумеется. Человек его склада не мог начать иным образом. Заметил ты, – продолжал он самым серьезным тоном, – что есть два разряда людей, которым не терпится вступить в брак, хоть по самому своему положению они наверняка либо не смогут жить с женой, либо жене будет не на что жить? Это моряки и бедняки без гроша за душой. А что такое госпожа Огюстина? – продолжал он.
– Его жена не зовется госпожа Огюстина; она живет за городом. Сегодня ее муж доставил мне честь познакомиться с нею.
В нескольких словах я сообщил ему о семейной жизни Огюстена то, что счел нужным.
– Стало быть, ты видел вещи, которые наставили тебя на путь истины?
Мне неприятно было упорство, с которым он не хотел поддаваться действию такого примера мужественной честности, и я промолчал.
– Ну ладно, – продолжал Оливье с тем выражением горького вызова, которое было ему свойственно в минуты дурного настроения, – как же все-таки вы развлекались в этом скромном приюте?
– Пилили дрова, – отвечал я тоном, не оставлявшим сомнений в том, что я говорю серьезно.
– Ты весь иззяб, – сказал Оливье, вставая и направляясь к двери, – ты разгуливал под дождем, от твоей мокрой одежды разит мерзким запахом зимней непогоды и жизни в скудности, ты вернулся, пропитавшись до мозга костей стоицизмом, нищетой и гордостью; подождем до завтра, тогда мы сможем поговорить более здраво.
Я ни слова не сказал в ответ, и он вышел, нетерпеливо хлопнув дверью. Мне казалось, я понял, в чем дело; у него, верно, какие-то свои неприятности, оттого он и несправедлив; и если мне неизвестна была действительная подоплека этих неприятностей, то по крайней мере я догадывался, какого они свойства. Судя по всем, у него было какое-то новое приключение либо не все ладилось в прежней его связи, которой, впрочем, едва ли был сужден долгий срок. Я знал, с какой легкостью дается ему расставание с кем и с чем бы то ни было и, напротив, с каким болезненным нетерпением стремится он ко всему новому. Поэтому, поколебавшись меж обеими догадками: разрыв либо непостоянство – я отдал предпочтение второй. У меня был период снисходительности, поездка к Огюстену настроила меня, могу сказать, на благодушный лад. А потому на следующее же утро я вошел к Оливье. Он спал либо делал вид, что спит.
