– Затем… Мы, дети, бьем крыльями, они сейчас маленькие, но еще подрастут… А ты не можешь сделать такой механизм, чтобы мы с Малышом взлетали? Долетим вот досюда, а потом снова опустимся…
– Так мы и через три года не кончим… Подумаем.
– Фи-Фи пусть сидит прямо так. Незачем ему шевелить крыльями, они же тряпичные. Он не будет двигаться.
– Дальше.
– А ты не можешь сделать так, чтобы он зевал? Ведь правда, хорошо будет? Ну ладно. А вот здесь за Луиджи и Фи-Фи Беатриса, моторизованная, на римской колеснице. Пусть у колесницы колеса вертятся. А это ракеты: долетят до Луны и обратно, до Луны и обратно… Просто так, для красоты. С этой стороны над нами с Малышом, но под ракетами, вон там, в углу, люди, они ничего не делают, просто касаются друг друга лбами, а у них под ногами ползает черепаха, наткнется на какую-нибудь ногу и поворачивает… А здесь маленькая счетная машина.
– Смотри-ка, а я и не догадался… Прошлый раз ее вроде не было.
– Я ее дорисовал… Пусть она будет, а? Скажи, Марсель!
– Подумаем.
– А отсюда из машины выходят цифры… Знаешь, как будет красиво!
Воцарилось тягостное молчание: Марсель не пожелал высказываться.
– А тут, – продолжал Кристо несчастным голосом, – под левой рукой Натали – Миньона, она качает младенца и тянется к Натали… если, конечно, можно это сделать.
– Она здорово у тебя получилась… Я ее сразу узнал, хорошенькая. Вот насчет ресниц, так это ты того… преувеличил.
– Да ее по ресницам узнают, никто не верит, что у нее ресницы настоящие. А здесь, смотри, я написал Оливье: у меня места не хватило. Поэтому он такой тоненький получился. Оливье сидит в спасательной лодке у ног Натали, а под лодкой синие волны. Он протянул руку, чтобы ухватиться за ее платье.
– В спасательной лодке?
– Да, ты ведь знаешь, прошлым летом он чуть не утонул. Вот уж дурак этот Оливье – плавает лучше всех на свете и из-за этого чуть не утонул. А потому что всегда делает больше, чем может. Девушку рядом с ним ты все равно не узнаешь, у нее лица нет.
– А кто эти двое возле Миньоны?
– Это приятели Оливье, они дерутся. Если бы ты захотел…
– Из-за Миньоны дерутся?
– Откуда я знаю? Они вечно дерутся!… А вот эти курчавые, это алжирцы… Только одни головы, курчавые-курчавые… Я хорошо им волосы нарисовал, правда, Марсель? Каждый волосок виден! Ну скажи, Марсель, хорошо?
– Теперь еще и алжирцев мне подбросил… Ладно, ладно, хорошо получилось, раз объяснять не пришлось. А что это у них, бомба, что ли?
– Да, бомбы, видишь, такие круглые, из них бьет огонь. В огне я написал: SOS. Это лучше, чем ОАС, как по-твоему?
– По-моему, лучше. SOS – это здесь к месту… Молодец. А как же всех этих людей узнают, если внизу не будет надписей?
– Натали сразу узнают. Даже без лица узнают. Она в длинном платье, и шея, смотри, совсем как у нее, длинная, и шаль тоже длинная. Правда, не видно, что Луиджи лысый, вместо лысины у него колесики… но кто же другой, может целовать ноги Натали, только Луиджи.
– По-моему, любой…
– Тогда я не знаю… На нем серая куртка.
– Ты еще подумаешь… Может, постараешься получше его нарисовать.
– М-м-м, – протянул Кристо. – А голову Беатрисы я вырежу из киножурнала, выберу хорошенькую и все… Ты знаешь, как это делается? Я видел на ярмарке, в картине вырезаны отверстия и в них просовывают голову.
Марсель одобрил: мысль неплохая.
Была в самом низу картины и Мишетта: вынырнувшая наполовину из синих волн, она протягивала Натали блюдо с бриошем.
– Уж больно твоя бриошь на корону похожа.
– Правда, правда. Но я не нарочно. Большая бриошь вообще похожа на корону. Маму и папу я нарисовал по углам картины, вот тут внизу справа и слева, они в профиль и повернули к Натали только головы. Они не двигаются.
– Так легче, – одобрил Марсель.
– Смотри, здесь наверху справа большое солнце, посредине у него циферблат, чтобы все видели, как проходит у людей время. Вот и все.
Оба молча рассматривали картину, погруженные в свои мысли, оба не отрывали от нее глаз. Кристо почувствовал, как рука Марселя легла ему на плечо.
– Что ж, очень хорошо, – заговорил наконец Марсель. – Она тебе и не символическая, она тебе и не аллегорическая, и не поучает тебя. Ты еще себе руку не набил, что правда то правда, зато сделал все, что мог. Некоторые художники набили себе руку, зато глаза и сердце у них слепые. А у тебя и сердце открытое и глаз острый; поглядишь на твою картину – и сразу думать начинаешь. Вот когда ты набьешь себе руку… Запомни, нет лучше инструмента, чем рука, когда, конечно, котелок варит и когда ею разумно управляют отсюда, – Марсель постучал себя по лбу, – вот что приводит в движение механизм… Есть машины, которые заменяют руки, есть такие, что мозг заменяют… А вот чтобы заменить душу, такой машины еще нет. Чтобы делать вещи, пока еще ничего лучше руки не изобрели. Рано или поздно, а все равно к руке вернутся. Душа, она прямо у тебя в руках живет, на то она и душа.
Кристо чувствовал ладонь Марселя, лежавшую у него на макушке, и, пожалуй, не так уж часто выпадала в его жизни минута такого полного счастья: ведь Марсель, этот Великий Немой, произнес такую длинную речь в его честь, в честь его работы.
– Видишь ли, – продолжал Марсель, аккуратно свертывая лист бумаги с проектом Кристо, – клоун и «Кокетка» раздражают тебя потому, что движутся без толку, будто такое уж важное дело двигаться, а за ними стоит кто-то и хвастается своей ловкостью… А твои фигуры – они движутся от сердца, от мысли. Если они и повторяют свои движения, так только для того, чтобы проникнуть вам в душу. Вот это-то и хорошо. Я тебе еще и музыку сделаю.
И Марсель запечатлел поцелуй на макушке Кристо, откуда спиралью расходились завитки. Эта минута связала их на жизнь и на смерть.
XXXI. Галатея и бессонница
Проходили четверги, проходили воскресенья, a Марсель молчал и не звал к себе Кристо. И Кристо снова стал часто бывать у Натали. Только она одна могла еще развеять его тоску и пробудить в нем мечты столь яркие, что он забывал муки ожидания. В лицее он стал учиться из рук вон плохо, поэтому даже учитель математики, считавший Кристо вундеркиндом, решил, что ошибся: то, что поначалу казалось признаком одаренности, на самом деле лишь краткая вспышка раннего развития. Если бы каждый вундеркинд оправдывал возлагаемые на него надежды…, Кристо выходил из состояния тоскливого равнодушия только у Натали.
Она сидела здесь, за своей рисовальной доской, оба молчали, изредка перебрасывались словами. «Тебе хотелось бы быть Пигмалионом?» Кристо ничего не ответил – он уже перенесся в иной мир, где ему была дана власть оживлять по выбору любую статую, любую картину. Он уже оживил Венеру Милосскую, все статуи в парке Тюильри, и они ходили, улыбались… То он видел их раскрашенными, то белыми… в сущности, он предпочитал белые, так получалось красивее, необычнее, а главное, если уж они без одежды, то приличнее будет разгуливать по улицам Парижа белыми, а не раскрашенными. По тем или иным причинам Кристо оживлял только женские статуи, возможно, повинна в этом была Галатея. То же и с картинами – только женщины… Джоконда, женские фигуры Рубенса, девы Марии, которые, повинуясь его воле, расхаживали по улице в своих странных одеяниях. Конечно, на них глазели, но все-таки они не так бросались в глаза, как белые статуи. Кристо поделился своими соображениями с Натали.
– Это не вышло бы, – сказала Натали, – такая власть была бы дана тебе лишь при одном условии – быть самому творцом этих картин и статуй. Галатея была создана Пигмалионом, иначе он не сумел бы вдохнуть в нее жизнь.
Кристо сразу же впал в отчаяние: ведь на его картине изображены только живые. Ему не придется оживлять Натали, Натали и так живая… А Натали продолжала развивать свою мысль:
– История Пигмалиона ничего общего с наукой не имеет. Я живу среди ученых, только ученых, хватит с меня науки. А это история из области духа. Пигмалион посвятил себя искусству, искусство было единственной его страстью. Он не желал отвлекаться от нее, познать другие страсти. Не желал любить женщин больше искусства, или, что было бы еще опаснее, женщину. Он жил как монах. Это был фанатик. Тогда Афродита решила покарать человека, отвергающего любовь, не желавшего любить живую женщину в ущерб своему искусству: раз он таков, пусть же полюбит творение искусства, созданную им самим статую той любовью, какой любят живых женщин! Понимаешь, как жестоко поступила Афродита? И Пигмалион полюбил статую, которую назвал Галатея. Любил ее и не мог с ней говорить, ходить с ней гулять…
– …ни родить от нее детей, – добавил явно заинтересованный Кристо.
– …ни родить от нее детей, – повторила Натали, – словом, это была несчастная любовь, так как Галатея не отвечала на его чувства, была все той же статуей – мрамор и мрамор. От отчаяния Пигмалион чуть не потерял рассудок. Месть Афродиты была страшна, но, так как она была богиней любви, она сжалилась над ваятелем и оживила Галатею. Оживила по-настоящему, так что Пигмалион мог жениться на своей статуе и они родили сына, которого назвали Пафос. Когда Пафос вырос, он основал город Пафос и, желая возблагодарить Афродиту, посвятил его любви… Все это, как видишь, очень далеко от автоматов, от кибернетики: единственным оружием Галатеи была любовь, и любовь эта победила равнодушную материю.
