— Послушай, Люсьена, — возразил Мариус, в свою очередь несколько уколотый, — ты, по-видимому, думаешь, что меня волнуют материальные интересы. Позволь сказать тебе, что только по слухам я знаю о состоянии, которое предполагают у твоего отца, но я всегда говорил себе, что ты, конечно, получишь в наследство самую скудную часть его, может быть — даже ничего. Взяв богатое приданое за второй женой, он должен был принять меры предосторожности, чтобы закрепить за детьми, которых она ему родила, состояние, принадлежащее и ей и ему. Я нахожу это вполне естественным и ничуть не жалею, если так оно и есть. Но если я приветствую то обстоятельство, что между нами нет расхождений во взглядах, не выводи отсюда, пожалуйста, заключения, что я принимаю всерьез фанфаронство де Малаваля и рад миллионам фунтов стерлингов, о которых он возвещает столь громогласно.
— Право же, Мариус, я не понимаю, о чем ты мне толкуешь — о каких-то миллионах да наследствах! Ты даже и не думаешь о возложенном на нас обоих поручении — объявить бедной бабушке, что единственный сын ее умер, не простившись с нею и не получив ее благословения! А если, узнав это, она сама умрет?
— Вот это действительно было бы несчастьем! — возразил Мариус, вытирая мне глаза моим же носовым платком. — Но слезы горю не помогут, и мне казалось, что в тебе больше храбрости перед лицом серьезных испытаний… Ну хватит, поди отдохни, ты совсем развинтилась! А я пойду поищу Фрюманса, и мы подумаем с ним о том, как бы лучше подготовить бедную бабушку к роковому известию. Это сейчас гораздо важнее и нужнее, чем заранее лить слезы по поводу того, что может случиться.
Он говорил строго, но с легкой иронией. Я чувствовала, что он уже берет надо мною власть, как над ребенком, которого надо вести за ручку и направлять в жизненной борьбе. Мне было страшно, хотя винить его, собственно говоря, было не в чем.
Я так и не могла поговорить с Женни. Я села с нею около бабушки, за которой она следила, не смыкая глаз. Она опасалась за ее здоровье. Ее волнение передалось и мне, мы молча просидели рядом с нею до часу ночи. Затем Женни против моей воли велела мне идти спать. Но я не сомкнула глаз и на рассвете опять пошла к бабушке, которая спала спокойно, и лицо ее снова приняло свой обычный вид. Она встала, как всегда, со свежей головой и потребовала к себе аббата, который прочел ей черновик письма, составленного накануне. Она выразила желание подписать заранее белую страницу, предназначенную для этого послания, затем распорядилась, чтобы Мариус вернулся в Тулон, как она решила накануне. Мариус притворился, что уехал, а сам вернулся, ибо считал, что его присутствие здесь необходимо, да и я хотела, чтобы он на всякий случай был под рукой. Он старался не попадаться ей на глаза, а это было не трудно, так как бедная бабушка видела совсем плохо. Мне пришлось даже водить ее рукой, чтобы она подписала роковое письмо, которому так и не суждено было быть отправленным по назначению.
Днем, видя, что она совсем успокоилась, я попыталась поговорить с ней о моем отце в связи с предстоящей свадьбой. Она обычно или совсем избегала говорить на эту тему, или отвечала предельно кратко. Но на этот раз, в виде исключения, она сказала с заметным волнением:
— Твой отец для тебя чужой, но хоть он и забыл нас, ему придется в решающий час выполнить свой долг. А кроме того, время — великий советчик. Твой отец еще довольно молод, ему всего сорок четыре года, но он упускает из виду, что мне уже больше восьмидесяти и что, если он задержится с приездом, он меня не застанет. Но вообще я хочу надеяться, что по случаю твоей свадьбы он даст себе труд наконец вспомнить о нас.
— Не будем обольщаться, бабушка, он не любит Франции, у него другая семья, меня он не знает…
— А меня он разве не знает? Не говори мне таких жестоких слов, малютка! Свою мать не забывают. Приедет он или нет, оставь мне эту иллюзию. Если у меня ее отнимут, я умру.
Испуганная и глубоко тронутая тем, что это материнское сердце все еще исходит кровью, я вынуждена была взять свои слова назад и притвориться, что разделяю с ней ее надежды. На следующий день оказалось уже совершенно невозможно развеивать ее иллюзии, а еще через день Женни добилась лишь того, что пробудила уснувшую нежность и вызвала слезы, за которые я с готовностью заплатила бы собственной кровью.
— О Мариус, мы совершили преступление! — воскликнула я, вернувшись к своему жениху, который ждал меня в саду. — Мы хотели пожениться, то есть поставить бабушку перед лицом события, для нее очень тяжелого. А теперь мы ищем возможность нанести ей ужасный удар, чтобы ускорить ее решение. Она умрет от этого, клянусь тебе, и не кто иной, как мы, убьем ее!
— Так что ж, — без малейшего колебания ответил Мариус, — тогда убережем ее от этого испытания… Подождем полгода, год, если нужно, то есть если найдется средство помешать ей узнать правду. Будет не так уж легко — нам придется быть очень осторожными, Люсьена!
— Мы с Женни берем это на себя. К тому же это очень легко. Вернись к своим делам и будь уверен, что я воздам должное терпению, с которым ты будешь меня ожидать.
— Не знаю, откуда ты взяла, что мне нужно так много терпения, — возразил Мариус. — Мы с тобой молоды, и у нас впереди много времени: ты дала мне слово, а я тебе. Если ты потеряешь бабушку, ты будешь зависеть лишь от себя самой. И, наконец, если ты передумаешь… ты знаешь, что я человек, держащийся светских приличий и хорошего тона.
Когда приехал Бартез, мы уже разговаривали между собой так холодно, как никогда раньше. Но приезд адвоката был оценен Мариусом весьма высоко. Я оставила их вдвоем и отправилась уведомить бабушку о приезде ее старого друга. Но предварительно я объяснила ему, что никоим образом не считала возможным сообщить ей роковую новость, и взяла с него обещание, что он тоже ей ничего не скажет.
Когда я вернулась, чтобы попросить Бартеза подождать, пока бабушка проснется, я увидела, что они ведут оживленную беседу. Бартез знал о нашей помолвке и был весьма рад этому. Он был хорошего мнения о поведении Мариуса, и ему нравилось давать ему различные советы. Бартез был прекрасным человеком, преданным, всегда готовым оказать услугу, немного непредусмотрительным и немного медлительным, как большинство тех, кто меня окружал, и как многие из провансальцев, которых я знала. Я понимала, что он всячески старается успокоить Мариуса по поводу тех непредвиденных случайностей, которые могли бы возникнуть в связи со смертью моего отца.
— Не беспокойтесь, — утешал он, — помимо того, что у Женни есть доказательства, опровергающие ряд возражений, имеется достаточно ясное завещание, где госпожа де Валанжи оставляет Люсьене всю ту часть имущества, которая находится в ее распоряжении, то есть половину своего состояния, а что касается остального, то она должна полагаться на добрую волю и щепетильность маркиза. Я предпочел бы, чтобы она закрепила это наследство за Люсьеной без указания на то, что это ее внучка, ибо об этом могут возникнуть споры, если придется иметь дело с лицами, враждебно к ней настроенными. Госпожа де Валанжи отвергла этот совет, как обидную предосторожность в отношении благородства своего сына, и я не смел настаивать.
— Но ее сына больше нет, — возразил Мариус, — а его наследники могут занять враждебную позицию.
— Его наследники — это дети, невероятно богатые со стороны своей матери; какой же им интерес разорять Люсьену с ее сравнительно скромной долей наследства? Сейчас я хотел бы, чтобы госпожа де Валанжи могла написать своей невестке, как законной опекунше детей от второго брака, и согласовать с нею некоторые вопросы — ну, скажем, об обмене каких-то небольших владений, приобретенных господином де Валанжи в Англии, на все поместье Бельомбр. Отказавшись от своей части наследства отца, Люсьена получила бы полное право на наследство бабушки, а вдова маркиза, по-видимому, имеет необходимые полномочия, чтобы вести переговоры на эту тему, хотя бы предварительно.
— Важно было бы знать, — заметил Мариус, который, как мне казалось, знал и судил о моем положении не только лучше меня (что, в общем, было несложно), но и лучше, чем сам Бартез, — дал ли маркиз де Валанжи свое согласие на то, чтобы его мать завещала все Люсьене?
— Что до этого, то он и не дал его, и не отказал, ибо по этому поводу не написал ни одной строки. После второго брака его письма стали приходить все реже и реже, а формулировки в них были столь туманны, что толковать их можно как угодно. Он, безусловно, знал о завещании своей матери, ибо она советовалась с ним перед тем, как его составить, и тем не менее он ни разу не высказал своего мнения об этом документе. Можно подумать, что он не принимал всего этого всерьез или что он не получил писем, в которых его об этом уведомляли. Почти так же отнесся он к тому, что Люсьена нашлась: он считал, что радостное известие еще требует проверки, и никогда не называл ее своей дочерью. Есть даже его письма, — они все у меня тут, и я перечитал их перед тем, как пойти к вам, — где он именует ее «фантазией», это его подлинное выражение.
